Мигнул огонек в таинственной глуши леса, в избе путевого обходчика, желтое пятно упало на прясло, на крохотные пушистые елочки. Усиленный лесом, докатился говор колес порожнего железнодорожного состава, спешащего в карьер. В желтом пятне оконного света мелькнула девочка в белой ушанке с короткими лыжами под мышкой. Она замерзла, поджатые ручонки ее болтались, как у тряпичной куклы и точь-в-точь… как у Наденьки.
Ленька засмеялся было, но хлынула неожиданная грусть, перехватившая дыхание. Мгновенно наполнив, сдавила. Неловко взмахнув палками, Ленька так же неловко, едва не упав, скатился с бугра и свернул на другую лыжню, убегающую в широкий просвет между деревьями.
В степи ветер был резче, мела поземка. Лыжи заскрипели тоненько и тягуче, сгущалась ночь, а он шел и шел, помогая палками. Но уже нелегко и бездумно весело, как бежал час назад – лыжи словно потяжелели во тьме. Недавние радостные ощущения ужались и напряглись, душа вновь заныла тоскливо и обреченно, накатывали неожиданные картины.
«Тоже две разные души, может, скорее срастутся, не мешай пока», – задумчиво советовал Юрий Курдюмчик.
Хомутов бубнил будто бы просто, вовсе не осудительно для матери, но что было главным в его словах, Ленька не понимал. Зато весело и самодовольно расхаживал Андриан Изотович, никто не чурался матери, принявшей к себе нового мужика, заглядывали на огонек, чего не было ранее.
Одна только Настюха Симакова по-прежнему верещала заполошно на всю деревню и бесстыдно матюгалась…
Высыпали звезды. Холодные и далекие, сжавшиеся, подобно его душе от вечного холода. Но лучше было бы темно. Чтобы – словно на ощупь. Лыжи заскрипели громче. Нудно, с особой зимней надсадой стонали над головой высоковольтные провода. Косматая поземка хлесталась о лыжи, упруго давила на грудь, и ничего не оставалось в памяти теплого, кроме Наденьки.
«Наверное, сидит себе, кулема такая, над книжками, и не догадывается, кто к ней бежит… Конечно, к ней только, они – сами по себе… Причем тут они».
Линия электропередачи вывела к шоссейке, перемахнув ее, ушла в глухую ночь. Ленька побежал накатанной дорогой, скользкой для лыж, и будто не чувствовал, как они брякают на уплотнившейся снежной тверди и разъезжаются, насколько трудно стало бежать.
«Конечно, узнать, как там у них, все-таки надо, нехорошо. На неделе можно было, когда ждать не ждут. Постоять неслышно в сенцах, вызвать Надьку… Задаривают, поди, это у таких на первом месте. Кабы не глупая была, а то не понимает ничего, лишь бы отпускали побегать на горку…»
Неспокойно совести, не хочется ей лишь черного, ищет робко компромисса: «Да если и заночевать придется – что такого. Поздно пришел, рано смылся, живите вы, если живется, против он, что ли. Не пейте, не шумите друг на дружку, всем будет более или менее».
Деревня насунулась непривычно сразу, показавшись мрачней, чем всегда. Черные крайние дома выглядели безжизненными, заброшенными. Копны сена на пригонах отбрасывали остроголовые длинные тени. С фермы несло знакомо-резкие кислые запахи силоса, прелого, изъеденного мышами зерна, не выветривших до конца летних запахов сена.
Скрипели сани на сеновале, брякали цепи в стойлах. Дробно и раскатисто ударил выстрел, коротко, на предсмертной ноте, тявкнула собака, очередная, по-всему, добыча деда Паршука.
Наваливаясь грудью на палки, Ленька провел пальцами по хрупким обмерзшим ресницам, и несколько посветлело, дома проступили четче.
Шумела детвора на ледяной горке, с грохотом и визгом гоняя консервную банку. Бренькали коньки.
Минуя летние загоны, Ленька безошибочно вышел задами на свой огород, утыканный щитами для задержания снега, чего раньше никогда у них не было. Хмыкнув озадаченно, он потрогал их, пошатал. Стояли крепко, мужская рука ставила.
Неужели гость ее зимний?
Выслуживается или в хозяева полез?
Изба смотрелась слепо, безглазо, в завалах сугробов. Лишь в ближнем окне отражались звезды.
«Что же огня не зажгли?.. Надька – понятно, ее дома еще может не быть, а они?»
Дышалось тяжело, будто весь выложился, пока, сняв лыжи, несся через огород, руки дрожали, но дверную скобу нашли безошибочно враз.
«Неужели смылся?.. Вот же стервец! Ну, а что было ждать?»
Замирая, дернул дверь. Закрыто, лишь глухо лязгнул крюк.
– Эй, кто там, откройте!
Дыхание остановилось само по себе, чтобы хоть что-нибудь услышать. Тихо-тихо было. Сердце не выдерживало мертвой тишины. Но – шаги частые, шлепают. Надюха! Сестренка!
Прижался губами к щелке, из которой текло щекотливое тепло и скапливалось комом в горле.
– На… Ты дома, Надька!
– А где еще? – сонно и непонимающе ответила Надька.
– Ну, дуреха, дома в такую рань!.. А те? – Он и не заметил, как перешел на шепот.
– Че вам, кого?
– Не базлай, тихо говори… Ну, те… мама?
Узнала Надька брата, заскреблась за дверью:
– Лень?! Ты, да, Лень!
– Я, я, не верещи… Вот соня, раскрючивайся давай поживее.
Распахнулась дверь, втянуло в душную мглу родного жилья, обволокло теплом и привычным духом.
– Ой!.. Ох!.. Какой ты, – вскрикивала Надька, оказавшись у него на груди.
Потрепав за волосы, Ленька прижался щекой к ее горячей и мягонькой щечке.
– Они что, спят?
– Нету никого, уехали.
Надькины руки не разжимаются. Ленька переступил порог с ней, обхватившей намертво его шею, включил свет, заморгал часто.
– Уехали? Куда уехали?
– Куды, куды! В сельсовет, регистрироваться. Он позавчера из командировки вернулся, вчерась всю ночь гуляли под Паршукову тальянку, а седне уехали.
– Так, значит, – с некоторым разочарованием произнес Ленька, – живет еще, не смылся?
– Куда?
– Куда другие смывались.
– Да он!.. Да ты с неба свалился?.. Он подарки привез. Мне шубку, но большая, до полу, вот было смеху. Ниче, на следующую зиму в самый раз будет, надену… Уж как надену!
– Шубку бы ей!
Надька не уловила насмешки брата, сказала хвастливо и радостно:
– Вот и шубку! А маме комбинашку. Тонюсенькая-яя, прям, в ладошках можно спрятать. Ни у Камышихи, ни у Таисии такой нет, сами признались. – Она наморщила лобик, подбирая более веское слово, достойное этого фантастического, на ее взгляд, подарка, и выпалила: – Гладенькая-прегладенькая!
Ленька пыхнул зло:
– Много надо трудов – усладить вас таких? Тряпичницы!
Его кровать была выставлена в переднюю, где раньше стоял диван, и как только это бросилось в глаза, он выдавил сквозь зубы:
– Уже и кровать вышвырнули. Хотя бы дождались.
Непривычно смотрелось и в горнице. Чужие вещи всюду: пиджак и синие галифе на спинке стула, большущие сапоги у кровати, на столе под настенным зеркалом стопка сигарет, пепельница с окурками, на диване приоткрытый чемодан.
И запах чужой, насыщенный мужской терпкостью.
«Ага, диван к себе, не дурак!»
Надька показывала на стену:
– Это его родители на портрете: папа и мама. Все, говорит, мое богатство. А дядю Илью пришлось маленько подвинуть. Для красоты.
Между портретами белело прямоугольное пятно.
– Может, он для себя место уже приготовил?
В пятно ударилась мокрая шапка. Брызги разлетелись.
– Ты че, Лень! – Глазенки у Надьки растерянные, короткие косички вспорхнули над ушами. – Че они тебе сделали, такие старенькие совсем?
– И ты! И ты! За шубку продалась. Как же, бежал к ней, точно заполошный.
Он выметнулся в сени, потом на улицу. Крепчающий мороз полоснул по разгоряченному лицу. Щипало глаза, крепление смерзлось, не расправлялось, и лыжи никак не надевались.
Из-за угла появилась мать и широкоплечий бородач. Веселые. Нараспашку.
Ленька отпрянул в сенцы – некуда было больше отступать – но его заметили.
– Господи, Савелий, да вот же он, дома, а мы всякое передумали за обратную дорогу. Леня! Лень!
Было темно, Надька шептала что-то и тянула в избу.
Савелий Игнатьевич ругнулся сердито, ступив мимо тропинки, ругнулся снова и уже тише, как бы между прочим, походя.
– Ты не очень, ты уж не круто, Савушка. Характер тоже поимей в виду… Господи! – Мать следом влетела в избу, обняла сына: – Пришел, миленький мой! А мы сколь часов прождали в интернате: и отужинали все, и отбой скоро – нету и нету. И никто ничего, воспитательница, или кто она там, как мымра какая, губки бантиком… Ну – не хочет видеться, прячется, ехать пора.
От матери пахло морозцем, вином, духами. Ленька отстранился:
– Надушилась она… невеста. Пляши от радости, я посмотрю.
Темные, словно наполненные ночной чернью, глаза Варвары расширились, лицо сморщилось.
– Леня… сынок! – потянулась она невольно к сыну красными, ошпаренными будто руками.
– Кровать им помешала! Да я сам спать бы с вами не стал… На стенку понавешали всяких! Че же раньше не вешала никого? Всех подряд и развешай, будет как в музее.