– Но, в таком случае… – прервал его взволнованный Клеофон.
– Тебя это, кажется, заинтересовало? – почти грубо спросил его Филомор. – Тебя, Клеофона, предающегося самым извращенным наслаждениям? И ты считаешь, что было бы недурно в течение бесконечности вкушать новые наслаждения и опять-таки для себя, исключительно для себя!
– В этом-то и таится самая большая опасность для империи и для той цивилизации, которую эллины и римляне с такими трудностями противопоставили уродству и варварству. Вот тут-то она и скрывается. Вы, Феоктин и Миррина, не принадлежащие к секте христиан, не знающие сущности христианства, вы тем не менее открыли им путь. И вы не знаете, какое страшное преступление вы совершили! В благородную эпоху античной общины человек не имел права думать о себе, о спасении своей души, которая, впрочем, очень мало занимала его мысли. Каждый гражданин был служителем общины и ее бога. Общине и ее богу он отдавал всего себя, им он служил каждый день, им принадлежала его жизнь! Он как бы растворялся в них! Вот какова была прекрасная мораль, единственная истинная и верная, которая способствовала тому, что мы – греки и римляне – поработили варваров!
– Но варвары отомстили нам. Они принесли нам религию и мораль эгоизма: «Человек, думай только о себе, о том бессмертном начале, которое скрыто в тебе! Что значит для тебя земное существование, община, в сравнении с вечным блаженством или вечными муками? Живи так, как если бы земля и община не существовали для тебя!» Если эта доктрина восторжествует, империя, пришедшая на смену общине, а вместе с ней все, что составляет радость, красоту и смысл существования, погибнут…
– Но как же, – спросила вдруг Миррина, – как же нам не думать об этой бессмертной душе, если люди верят в нее, если не останется ничего, кроме нее, когда настанет конец мира?
Все переглянулись. Она в наивной форме высказала то, что у всех было на уме.
Это было так: скоро миру настанет конец! Все были уверены в этом. Конец тому миру, который был известен им, и, конечно, вместе с ним и конец всей вселенной.
Человеческая раса вырождалась после золотого века. Гибель приближалась уже в течение трех веков. Семьи уходили из жизни, не оставляя потомства. Везде торжествовали варвары: рабов не хватало, потому что их доставляли лишь победы греков и римлян. А разве можно продолжать без рабов цивилизацию, построенную на рабстве и на труде рабов?
Хорошее время исчезло навсегда. Жизнь такая, какой стоило жить, делалась все более невозможной. Настанет гибель мира! Он неминуемо должен погибнуть. Как же не думать о том, что останется после этого страшного разрушения: о будущей жизни, вечной, таинственной, полной ужасов, если заблаговременно не позаботиться о гарантиях против этих ужасов? И в то же время полной блаженства, если вовремя суметь обеспечить его? Гости вздрогнули, объятые ужасом.
Тем не менее Феоктин сделал попытку защитить себя.
– Из твоих слов, Филомор, я вижу, что я прав. Разве империя не приняла наших богов? Мы не делаем ничего, Миррина и я, чего не делалось бы уже до нас. Империя сама поняла, что новые идеи породили новые верования. И очень может быть, что старые не имеют уже для нее никакого значения; но, как бы то ни было, а она приноравливается, и новые верования дают удовлетворение людям.
– Ты думаешь? – спросил Сефисодор.
Он был совершенно пьян. В одно и то же время он отдавал себе ясный отчет во всем, что происходило кругом, и вместе с тем он заговаривался.
– Ты так думаешь?.. Нет, ты ошибаешься, Феоктин люди уже не могут принять твоих богов Азии и Египта! Народились новые понятия. Наши боги Олимпа имеют к несчастью, прошлое, тогда как бог христиан его не имеет. Легенда, которую о нем создадут и которая уже может быть, создана, может соответствовать духу времени. Ему, кажется, приписывают отца – бога евреев, но, по-видимому, жены у него не было, или даже вообще женщин. У него даже нет лица, нет истории. Все будущее принадлежит ему.
Гости закричали наперерыв, смеясь:
– Так сделайся же христианином, Сефисодор! Отпей еще глоток и переходи в христианство!
Он внимательно рассматривал на дне кубка маслянистые осадки вина – старого критского вина, густого, точно ликер.
– Из всех вас я один никогда не сделаюсь христианином. Даже ты, Филомор, больше любишь империю, чем богов; и, пожертвовав христианами ради империи, ты будешь способен пожертвовать империей ради христиан в надежде сохранить ее. А что касается меня… Я и больше и меньше поэта в одно и то же время: я человек, любящий поэтов! Ты только философ… А я без содрогания не могу подумать о той потере, которую понесет человечество, когда при чтении Гомера оно будет видеть в тени Афины, сопровождающей Одиссея, ложь и выдумку. Эти божественные стихи! Каким образом можно будет тогда вкушать всю божественность их? Поэтому я клянусь, если нужно, быть последним верноподданным олимпийцев!
– И последним преследователем христиан?
– Нет, зачем? Политика – не мое дело.
Во время этого разговора, слишком серьезного для них, Ксанто и Филенис исчезли. Филомор встал и пошел их разыскивать. Через некоторое время он вернулся и сказал, смеясь:
– Не надо их беспокоить, они вернутся к нам. С нами осталась наша умница Миррина. О Миррина! Старый Плиний, который знал все, утверждает, будто сердце совы, птицы Паллады, положенное на левую грудь спящей девушки, заставит ее на следующий день выдать самые сокровенные тайны. Хочешь уснуть? Я испробую на тебе эти чары, я узнаю имя твоего будущего возлюбленного: как и любовник сегодняшнего вечера, он будет счастливейшим из смертных!
– Если ты допытываешься узнать только это, то ты ровно ничего не узнаешь. Вот что ты услышишь: да будет завтра похоже на вчера!
– Я не верю, – заметил Сефисодор, – ни в силу этих чар, ни тому, что она говорит. Это не значит, что она не высказала нам интересной мысли: она осветила нам величайший факт, которого мы до сих пор не замечали. Часто случается, что женский голос произносит истину, которую чувствует целый народ и которую философия упускает из виду. И тем не менее она не может отвечать за себя, как ни один из смертных. Никто не может знать своих мыслей, потому что они меняются.
– Нет, никогда! – отвечала Миррина.
– В таком случае приветствую тебя, божественное и спасительное исключение! Я верю тебе. Маленькая девочка, в твоих глазах я читаю любовь! Я воспою тебя, как воспевала некогда Сафо. И все-таки нехорошо гордиться тем, что ты хочешь принадлежать только одному. Это величайшее преступление против Афродиты: смотри, как бы она не отомстила тебе!
– Не говори этого! Слова, которые произносятся в шутку, со смехом, часто приносят несчастье… Иногда, впрочем, и у меня является эта мысль, и мне хочется умереть, не узнав старости, но только не сейчас. Подожди, сейчас я подброшу это яблочное семечко под потолок… Оно упало, не коснувшись потолка: это значит, что мое желание не будет исполнено.