Я твердо решила на следующий день все-таки поговорить с мамой о причинах такого настроения. Но разговор этот не состоялся. На следующий день от нас ушел папа.
РУХНУВШИЙ МИР и не только…
Произошло то, чего произойти не могло! Не могло никогда! Мой мир рухнул. Папа уходил. Уходил плохо — к той самой аспирантке, которую четыре года назад трахал на моих глазах в «хозяйственной» палатке. Она, разумеется, не помолодела за это время, но возрастная дистанция между мной и ею все же сократилась. Она была старше меня уже не в два раза, как тогда, а всего лишь на двенадцать лет. А это уже совершенно другое дело. Отца уводила уже вполне сформировавшаяся, одуревшая от одиночества и недо…ба стерва, использующая последний шанс, чтоб обзавестись собственным, пусть сорокапятилетним, но уже состоявшимся и пока еще крепким мужиком. Я это чувствовала. И чувствовала, что отца понесло. Ему больше не нужна была стареющая усталая сорокалетняя жена. Не нужна и повзрослевшая, обожающая его дочь. Он решил начать новую жизнь, в которой нам не было места. И ему самому в ней тоже места не было. Это уже был совсем другой человек, незнакомый мне, чужой и безразличный.
Подходили к концу восьмидесятые, но в то время жилье в нашей стране еще не покупали и не продавали. Квартирный вопрос встал очень остро. Вынужденный совместный поиск решения проблемы окончательно убил в моих отношениях с отцом все человеческое.
Наша двухкомнатная квартира в пятиэтажке на Юго-Западе была разменена на однокомнатную в соседнем доме для отца, а нас с мамой выбросили аж в Серпухов, в старую и неухоженную однокомнатную квартиру на пятом, последнем, этаже панельной хрущевки в десяти минутах ходьбы от железнодорожного вокзала. Маме предложили в самом Серпухове неплохо оплачиваемую по тем временам работу, но на самом деле в экономическом плане мы просто рухнули в пропасть.
К моменту переезда я уже совершенно не узнавала в истеричном и подозрительном мужике своего отца, такого любимого и обожаемого папочку. Я не представляла себе в руках этого ставшего мне чужим человека ни гитары, ни весла. Для него существовала только эта крашеная дрянь, деньги да еще его неизменный компаньон Славик.
К тому же среди старых друзей, годами приходивших в наш дом и евших из маминых рук, не нашлось никого, кто помог бы нам переехать, взял бы на себя заказ машины и грузчиков, за которых нам с мамой тоже пришлось платить из последних денег. Маме было очень нужно, чтобы хотя бы кто-то из старых друзей зашел к нам и сказал какие-то человеческие слова. Но никто из бравых интеллигентов-шестидесятников, обретавших еще недавно капли свободы на маминой кухне, не пришел, не предложил денег, не попросил обращаться в случае необходимости.
Впрочем, для меня лично подлое поведение всех этих говнюков уже не имело никакого значения. А отец для меня просто умер. Я не могла перестать любить самого дорогого мне человека, того, кому я буквально поклонялась многие годы. Его просто не стало больше на этой земле. Я его не видела с тех пор никогда, а потом он умер уже по-настоящему.
Несколько лет назад они вместе с молодой женой погибли в автомобильной катастрофе. У меня были небезосновательные подозрения, что катастрофа была не случайной, но собственного следствия я по многим причинам проводить не стала. У отца и этой прошмандовки рос умственно неполноценный сын, в одночасье ставший круглым сиротой, и его взяла к себе моя мама. Кроме нее, несчастный олигофрен не нужен никому на белом свете. И мама самоотверженно взялась нянчить несчастное существо, обреченное без нее на неминуемую гибель в нашем жестоком мире.
Впрочем, это все еще было в далеком будущем. В Серпухов мы переехали в середине апреля. Менять школу за полтора месяца до выпускных экзаменов было поздно, и я все это время таскалась на учебу на электричках и в метро. На дорогу уходило по два часа в один конец, и, понятное дело, оканчивала школу я в совершенно отупелом сомнамбулическом состоянии. В довершение ко всем проблемам выяснилось, что я из-за прошлогодней болезни и всего за ней последовавшего так и не оформила после своего шестнадцатилетия паспорт, а без него невозможно ни выписаться из старой квартиры, ни оформить серпуховскую прописку, ни подать документы в институт. В один из первых теплых весенних дней, сразу после уроков, я направилась в свое старое отделение милиции, где на втором этаже находился паспортный стол. Заполнив все, что требовалось, и сдав документы, на выходе из кабинета начальника я налетела на того доброжелательного лейтенантика, который брался узнать что-нибудь про моего Леню.
- Ну что? — спросил он, моментально вспомнив меня. — Списались вы со своим гражданином… Как его там… Запамятовал я. А! Вспомнил! С гражданином Ильиным. Вот!
- Как списалась?
- Как-как?! Я же вашей матери адрес его дал в колонии-поселении.
- В какой колонии? В каком поселении? — В голову мне ударило так, будто проклятый менингиальный синдром обрушился с прежней силой.
- А-а… — протянул лейтенант. — Она вам говорить, наверное, не захотела! Осужден он, получил два года «химии» за распространение порнографии и развратные действия в отношении лиц, не достигших совершеннолетнего возраста. Легко отделался еще…
Я почувствовала, что окаменеваю и внутри меня все холодеет.
- Так адресок вам дать? Или как?
Я замотала головой и, не в силах сдержаться, зарыдала, закрыв лицо руками. Я была очень молодой и очень глупой. Мне казалось, что я взрослый и критически настроенный ко всему на свете, и уж тем более к власти, человек. Я не знаю, почему тогда поверила в справедливость безумного приговора! Но это позорная правда: я поверила, что впрямь стала предметом вожделения педофила! И этой проклятой верой я окончательно предала единственного моего любимого человека. И я поняла свою маму, солгавшую мне «ради моего же блага». И этим гребаным пониманием я тоже предала его!