ведь он начал дирижировать только в прошлом году, и, надо признать, не слишком удачно. Уж очень застенчив и мягок! Стеснялся требовать от оркестрантов, которые, как он сам говорил, все почти вдвое старше его, выполнения своих замечаний. Мешала и некоторая медлительность. Показывая иногда вступления инструментам и сознавая, что пропустил момент, он добродушно ворчал про себя: «Поздно». Однако его слух был невероятно тонким. Ему, например, ничего не стоило в мощнейшем звучании оркестра услышать фальшивую ноту у второй флейты. Память, авторитет и обаяние личности Александра Константиновича были настолько велики, что со временем из него выработался вполне хороший дирижер. Это признал даже такой строгий критик, как Николай Андреевич.
Французские газеты посвятили Русским концертам немало восторженных статей. О Глазунове они писали: «Запомните это имя: его часто будут повторять»; «Именем Глазунова отметится история музыки конца нашего века»; «Глазунов много о себе заставит говорить в ближайшее время»; «Удивительно, что автор такого симфонического произведения так молод» (о «Стеньке Разине»).
Наконец-то сбылась мечта Беляева: о Глазунове заговорила Европа! И для Саши эта поездка была тоже очень интересной. Он познакомился со многими французскими композиторами и музыкантами, в том числе с Массне и Делибом, слушал исполнителей разных национальностей (французов, венгров, румын, цыган и сербов), состязавшихся в игре на народных инструментах.
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
О, окружи себя мраком, поэт,
окружися молчаньем...
А. Толстой
В октябре 1893 года снова приехал Чайковский. Он только что закончил свою шестую симфонию и хотел исполнить ее в одном из концертов Русского музыкального общества. Всю неделю, пока шли репетиции, Александр Константинович проводил в его обществе.
Слушая симфонию Чайковского, он не переставал думать о поисках своего пути. Последнее письмо Петра Ильича не выходило у него из головы. Глазунов перечитывал его так часто, что выучил наизусть. Оно было послано из Флоренции, где Петр Ильич заканчивал работу над «Пиковой дамой». «Я большой поклонник Вашего таланта,— писал Чайковский, — я ужасно ценю и высоко ставлю серьезность Ваших стремлений, Вашу артистическую, так сказать, честность. И, вместе с тем, я часто задумываюсь по поводу Вас. Чувствую, что от чего-то, от каких-то исключительных влечений, от какой-то односторонности, в качестве старшего и любящего Вас друга, нужно Вас предостеречь, — и что именно сказать Вам еще, не знаю. Вы для меня во многих отношениях загадка. У Вас есть гениальность, но что-то мешает Вам развернуться вширь и вглубь. От Вас ждешь чего-то необычайного, но ожидания эти оправдываются лишь в известной мере. Хочется содействовать полному расцвету Вашего дарования, хочется быть Вам полезным, но прежде чем я решусь высказать Вам что-нибудь определенное, нужно будет подумать. А что, если Вы идете именно так, как следует, и я только не понимаю Вас?»
В последующие приезды Чайковского в Петербург Александр Константинович все пытался узнать, что же хотел Петр Ильич сказать в своем письме, и несколько раз спрашивал его об этом.
— У тебя неисчерпаемые запасы музыки, а вот, по-видимому, ты стараешься придумывать темы, — сказал как-то Чайковский.
А в другой раз на вопрос, что же является главным недостатком в его произведениях, ответил:
— Некоторые длинноты и отсутствие пауз.
Но в общем-то Александр Константинович понял, что Чайковскому не хватало в его музыке той непосредственности и глубокой человечности, которая была свойственна собственным сочинениям Петра Ильича. Подтверждение этой мысли он давно уже пытался найти не только в словах композитора, но и в его музыке. Глазунов изучал произведения Чайковского, открывая в них каждый раз что-то новое, захватывающее. Порой это новое становилось приемами и его творчества, неотъемлемыми и необходимыми.
Мир человеческих чувств начал занимать в музыке Глазунова все большее место. Давно уже была закончена посвященная Чайковскому третья симфония, где еще не совсем умело, а иногда и наивно он заявлял о переходе на позиции «новой веры». Четвертая симфония, которую он дописывал в эти дни, получилась более органичной. Новые увлечения прочно срослись в ней со старыми заветами учителей, и произведение оказалось оригинальным и ярким. Втайне он и сам гордился своим детищем, но, слушая симфонию Чайковского, проверял себя еще и еще раз.
16 октября состоялся концерт, на котором была исполнена шестая симфония Чайковского. Однако — то ли композитор, который всегда очень волновался при дирижировании своими произведениями, не сумел донести ее до слушателей, то ли музыка показалась слушателям очень новой и необычной — успеха она не имела.
Александру Константиновичу симфония нравилась, и он переживал неудачу Чайковского так болезненно, как будто присутствовал на провале собственного сочинения. Сразу же после концерта он поспешил в артистическую, испытывая непреодолимую потребность сказать что-то теплое, какие-то слова ободрения и утешения. Но, увидев лицо Чайковского, понял, что говорить ничего не нужно.
Молча они вышли из здания и пошли по улицам. Когда же молчание стало невыносимым, Петр Ильич, видимо продолжая свои мысли, сказал:
— Не люблю первых исполнений. Они всегда почему-то разочаровывают в новой вещи. Кажется, что она получилась совсем не такой, какой была задумана. Но шестой симфонией я горжусь. И даже теперь считаю, что она — самое лучшее мое детище.
Сказав это и как бы устыдившись своей откровенности, а может быть, просто желая отвлечься от грустных мыслей, он переменил тему разговора и стал расспрашивать Глазунова о его новых произведениях. Услышав о четвертой симфонии, он сказал:
— Может быть, вы придете ко мне с ней? В среду. Вечером.
Отправляясь в среду к Чайковскому, Александр Константинович очень волновался. Идя по улицам, он вспоминал музыку каждой части, пытаясь угадать, что в ней для Петра Ильича может быть особенно близко.
Глазунов задумал симфонию еще весной, и она получилась по-весеннему взволнованной и трепетной. Правда, медленное вступление немного сумрачно и грустно. Мелодия английского рожка полна печали. Это — то ли картина зимы на исходе, то ли первая и еще робкая белая ночь с ее непонятной тревогой,— одна из тех ночей, которые он так любил:
Но постепенно печальная тема, поднимаясь во все более и более высокий регистр, светлеет. Кажется, что она принесла с собой радостное утро, ласковое и чистое. Такое утро, когда сердце переполняется радостью и кажется, что обязательно сбудется все, о чем мечтаешь.
Главная тема симфонии — тема надежд и мечтаний — стремительная и легкая:
Она звучит сначала у гобоя