Право на Выбор есть Право на Выбор.
Тут уж не до целомудрия…
В царствование нынешнего владыки — жизнь! здоровье! сила! — не часто выпадает простонародью такой случай. Всезнающая молва уверяет: Император хоть и молод, хоть и хорош собою, однако, в отличие от батюшки, покойного Гьона Целомудрика, за глаза прозванного Жеребищем, не сластолюбив, чем весьма огорчает ухоженных дворцовых красавиц. Похоже на правду! Ведь за девять лет лишь дважды пользовался он Правом на Выбор, а по достоверным слухам, подумывал даже его и отменить.
Однако — не отменил, ибо даже низшие из верноподданных имеют право на толику монаршей милости, и семейство избранницы обретает ее с лихвой: купцам — льготы, ремесленникам — дворцовые заказы, шляпы со значком в виде лихо закрученного рога, указывающие на особый статус обладателя, и обряд посвящения Вечному первого ребенка, рожденного после Дня Выбора, в личном святилище Императора.
Какой почет! Какая слава! Какой явный знак благоволения Вечного! Какая возможность утереть нос кичливым соседям и удачливым конкурентам!
Вот и стоят милые дамы по обочинам, сидят в носилках, выглядывают из крытых лектик, и каждая норовит так повернуть свое хорошенькое (или не очень) личико, чтобы владыка увидел его в самом выгодном ракурсе, и только окошечко одного-единственного, строгого — ни украшений, ни гербов — чернолакового паланкина по-прежнему завешено неподвижной тяжелой тканью.
Радостно, звонко вскрикивают трубы. Тягучий шепоток предвкушения пробегает по замершим обочинам.
Выбор сделан!
Из прорезей глухой драпировки императорского экипажа на миг вынырнула тонкая бледная рука. Повинуясь знаку, к загадочному паланкину устремляется вернейший евнух владыки; он заглядывает за шторку, он всплескивает пухлыми ладонями в знак восхищения, а вокруг уже гудит, и шелестит, и отчетливо слышны горестные всхлипы вперемежку с возмущенным ропотом: «Нечестно! Император любит тайны больше, чем женщин, это всем известно…» — «Так вы уж постарайтесь, голубушка, узнайте, кто эта змея бесстыжая…» — «Муж меня со свету сживет. Он, бедный, уж так надеялся…» — «Никакого проку от тебя, говорит, хоть тут помоги…» — «И выдрой ругается, представляете, милочка?…»
Тем временем шестеро плечистых слуг окружили паланкин, растянули над ним огромный, затейливо расшитый плат, готовясь набросить его — по обычаю — на избранную незнакомку; а с верхнего яруса экипажа уже спустилось на прочных канатах, пропущенных через хитроумно скользящие валики, изукрашенное вьющимися стеблями кресло. Счастливица так быстро проскользнула к нему, что незадачливые соперницы не успели ничего разглядеть; минута — и кресло, подтягиваемое за нижние концы канатов четырьмя парами мощных рук, взлетело к пятому ярусу и скрылось в широком окне за распахнувшимися на миг завесами.
Пышная процессия ожила и, оставляя позади кукование городских красавиц, их уязвленную гордость и растоптанные надежды их мужей, двинулась по раз и навсегда установленному маршруту под торжествующие трели трубы:
– Радуйтесь, жители Новой Столицы! Выбор сделан!
…Чистым серебром гремело и переливалось небо.
Император поковырял мизинцем в ухе.
– Звенит, — пожаловался он гостье. — Ну, раздевайся, что ли.
– Догола? — приятным баском поинтересовалась та.
Владыка хмыкнул.
– Хоть личико открой, красавица…
Красавица повиновалась.
Из-под густой вуали вынырнула короткая, аккуратно подстриженная бородка, а затем и все личико — потное, раскрасневшееся, сияющее озорной улыбкой.
– Ну, здравствуй, Рыжий…
И не разверзлось небо, потрясенное неслыханным кощунством, не рухнули молнии Вечного на голову святотатца…
– Здравствуй, Дылда, — откликнулся владыка. — А тебе идет!
«Гостья», злобно запыхтев, принялся выпутываться из обширных, хитроумно скроенных кринолинов.
– А, зар-раза, всех Светлых тебе в ноздрю, и как это бабы такое носят? — рычал он. — Ненавижу!
– Кого, Ллиэль? — невинно спросил Император, привычно поправляя медно-красные пряди. — Только не говори, что баб, все равно не поверю.
Ллиэль, он же — Дылда, промолчал.
Крыть было нечем: альковные похождения эрра копьеносной Каданги давно уже стали притчей во языцех…
Молчание затянулось.
– Ну? — изволил поторопить Император.
– Не нукай, не кобыла, — огрызнулся дан-Каданга, усугубляя предшествующие святотатства. — Ты бы сперва, как положено, накормил, напоил…
– Держи, проглот! — В лицо Одному-Из-Семи полетел персик, да не простой, а особый, из тех, что лишь в тайных садах произрастают: невероятно огромный, неописуемо душистый, мохнатый до того, что казался бородатым не менее «гостьи».
– Ап!
Дан-Каданга не оплошал.
Отпихнув ногой кучу тряпья, только что бывшую изысканным дамским убранством, он уселся, отдуваясь, на узенькую козетку с кружевной спинкой, тщательно, не спеша, разжевал благоуханную мякоть и проглотил.
Серьезно и пристально поглядел в глаза богоравному.
И вытащил из-за пазухи свиток мятого пергамента с болтающимся на порванной цепочке гербом.
– Это то, о чем ты говорил? — помолчав, спросил владыка.
– То, что обещал, — поправил гость, протягивая документ.
– Стало быть, ты опять оказался прав.
– Часто ли я ошибаюсь, Рыжий?
– Никогда, — проворчал Император, беря бумагу, но читать не стал. Он рассеянно теребил полуоторванный герб, глядя куда-то мимо Дылды, и слушал вполуха его рассуждения, знакомые до последнего слова и страшные своей неопровержимостью.
Да, эрры взяли большую силу в его империи; еще отец его, Гьон Решительный, и вообразить бы себе не мог тех законов, которые приняты в последние годы. Каждый эрр — сам себе Император в своей провинции: у него есть доходы, с которых он под любыми предлогами не платит должных налогов в казну; есть двор, не менее, если не более, услужливый и преданный, чем у Коронованного Вечностью; есть армия, которая, конечно, слабее имперской гвардии; нет, правда, маарваарских наемников — уж этот закон пока еще исполняется! — но…
Вот то-то и есть, что «но».
Любой из Семи, кто бы он ни был — всего лишь подданный Владыки.
Двое, трое, пятеро, объединившие свои деньги, своих слуг, свои войска, — это…
Дылда прав: это конец ему, Рыжему.
Коронованному, Повелевающему, и прочая, и прочая…
Ну-ка, Временно Вечный, слазь! Вышло твое время.
Император тряхнул медной шевелюрой, отгоняя мрачную картинку. Подергал герб за цепочку.