– Это тебе в сельсовет надо идтить с этой справкой. А мы колхоз, мы таких справок не выдаем.
– Да и в сельсовете не подпишут, – сказал Голубев.
– Пожалуй, не подпишут, – подтвердил Волков, положив справку на стол.
– Ну как же не подпишут? – сказала Нюра. – Я ж не чего-нибудь… я ж с им по правде жила.
– По правде, по правде, никто ж не спорит, – сказал председатель. – Но справку тебе никто не даст. А ты вот что, – Голубев поднялся и вышел из-за стола, – ты иди прямо в райком, к Ревкину прямо. И как в кабинет войдешь, так сумку на пол кидай и сама на пол кидайся, глаза вытараскивай и кричи… – Голубев в самом деле вытаращил глаза, побагровел и вдруг, изображая, как должна вести себя Нюра, завизжал: «Я беременная!»
– Ой батюшки! – Нюра со страху даже присела. – Спу-жал-то как!
– Спужал? То-то! – председатель подмигнул Волкову, который смотрел на все без интереса и без живости в глазах. – Он тоже спужается. На горло его бери. Кричи: «Беременная! Отдай мне моего Ивана!» – кричи.
– Думаешь, поможет? – заинтересовалась Нюра. Голубев подумал, посмотрел на Волкова.
– Пожалуй, что не поможет, – признал он нехотя.
– Для чего ж кричать?
– Ну так. Душу отведешь.
Нюра взяла бумагу, сказала: «Ну ладно, тогда до свидания». Пошла к выходу, взялась уже за ручку двери, остановилась.
– Тимофеич, – сказала она, смущаясь. – А ведь я и вправду того…
– Чего того? – не понял Иван Тимофеевич.
– Чижолая я, – сказала она, заливаясь краской.
8
Двое или трое суток, с перерывом на ночь, просидела Нюра на скамейке перед приемной секретаря райкома Ревкина, который то выезжал по вызову какого-то начальства, то сам вызывал к себе кого-то, то проводил какие-то конференции, то готовился к бюро райкома. И хотя на дверях его была помещена табличка с указанием дней и часов приема, ожидание Ревкина было похоже на езду в поезде, который идет без расписания, неизвестно в каком направлении, и неизвестно, дойдет ли когда до конечного пункта.
Райком жил напряженной будничной жизнью, по коридорчику деловито сновали, разнося бумаги на подпись, секретарши в белых блузках и важно скрипели хромовыми сапогами местные начальники в полувоенных, а то и целиком в военных костюмах. Иногда появлялся и сам Ревкин, и тогда сидящие на скамеечке вскидывали головы и смотрели на него как на высшее существо, не решаясь приблизиться. А если кто и решался, то тут же из ничего возникала секретарша, пожилая тетя в очках, и, применяя физическую силу, кричала:
– Гражданин! Гражданин! Вы же видите, что товарищ Ревкин очень занят. Как только у него будет свободное время, он всех примет.
Пока она это говорила, пока она отпихивала растерянного гражданина, товарищ Ревкин успевал скрыться за дверью, а уж туда пробиться к нему не было никакой возможности.
На третьи или на четвертые сутки всем ожидавшим под дверью приемной было объявлено, что в течение нескольких дней товарищ Ревкин вести приема не будет, потому что он готовится к предстоящему очень важному заседанию бюро, а вместо него всех примет товарищ Борисов. Некоторые из очереди были этим разочарованы, Нюра же на первых порах начальников не различала, для нее они все были на одно лицо.
Сколько еще она прождала своей очереди, сейчас, за давностью лет, установить уже никак невозможно, но настойчивость ее была вознаграждена, и она попала в конце концов в кабинет, где за столом сидел человек, выражавший своим скучным видом, что все человеческое ему совершенно чуждо.
Он смотрел на Нюру без всякого любопытства, как бы заранее понимая, что дело, с которым она осмелилась его беспокоить, никакого интереса не представляет, особенно теперь, на фоне совершающихся грандиозных событий. Он сидел, молча смотрел на Нюру, и она, не дождавшись никакого вопроса, вынуждена была сказать, что пришла хлопотать «за свово мужика».
– За какого? – Борисов в первый раз разомкнул губы и стало ясно, что он – не статуя.
– За Ивана, – сказала Нюра и расплакалась.
Он пошевелился, достал карманные часы и стал смотреть на них, то ли давая понять, что он человек занятой, то ли засекая, сколько времени Нюра проплачет. Может быть, Нюра плакала дольше, чем полагалось, он не выдержал и сказал, не повышая голоса:
– Гражданка, здесь слезам не верят.
Слова эти, сказанные так просто, произвели на Нюру должное впечатление, ей и в самом деле тут же плакать расхотелось.
– Теперь, – сказал Борисов, продолжая смотреть на часы, – излагайте быстро фамилию Ивана, что с ним случилось и чего вы хотите.
Она начала излагать, назвала фамилию, он оживился и быстро переспросил: «Как? Как?» Она повторила: «Чонкин».
– Чонкин, – задумчиво повторил он и записал фамилию на листке настольного календаря. – Значит, вы говорите, что он арестован? Так что же вас беспокоит?
– Да как же? – сказала Нюра.
– А что как же? – спросил Борисов – Раз он арестован, значит, будет суд. Если этот ваш Чонкин виноват, его накажут, если нет – Тут Борисов, может быть, хотел сказать «оправдают», но, подумав сказал – тогда суд примет другое решение.
– Дак а как же я? – сказала Нюра.
– А что вы?
Нюра заплакала и, утираясь концом платка, стала запутанно объяснять, что ее считают посторонней, а на самом деле она непосторонняя, потому что она с ним, то есть с Иваном, хотя и без справки, жила.
Появились признаки того, что Борисов начал терять терпение.
– Гражданочка, – сказал он, барабаня пальцами по столу, – что вы мне городите? Какое мне дело до того, с кем вы жили? Неужели вы думаете что райкому больше нечего делать, как заниматься такими глупостями? Идите отсюда!
– Куда? – сквозь слезы спросила Нюра.
– Не знаю. К прокурору или еще к кому. Идите!
Но Нюра не уходила Она стояла и плакала. А Борисов сидел и удивлялся, неужели эта глупая женщина не может понять, кто она, где находится и перед кем стоит. Возмущенный этим, он вышел из-за стола и стал теснить Нюру к выходу.
– Ну ладно, нечего здесь плакать. Здесь вам не это самое Здесь мы никому хулиганничать не.позволим. Здесь и не таким рога обламывали.
Отступая под его напором, Нюра пятилась до самой двери и, задом вышибая дверь, выскочила из нее как ошпаренная.