Имение купил его отец, крупный земец и барин, на старости лет. Как отец спал за ширмочкой и там же умер, так поступал и Константин Сергеич.
Он проснулся довольно поздно: с вечера долго не мог заснуть, лежал и в темноте улыбался самому себе.
Встал бодрее обычного, чувствовал себя моложе и свежее. «Неожиданно все вышло, уди-вительно, – бормотал, умываясь, – совершенно неожиданно». И причесывая на пробор волосы, уже не столь густые, как в юности, улыбнулся. По культурной привычке Константин Сергеич всегда тщательно одевался, неплохо завязывал галстук, любил духи. Все же выглядел несколько нескладно.
В том же повышенном настроении пил утренний кофе в невысокой столовой. Солнце очень ярко заливало цветники – левкой, белый табак, маргаритки, шпалеру роз. Читая в газете о заседании Думы, вдруг увидел он на газетном листе вечернее небо, с бегущими навстречу звездами, лицо Кати, освещенное пламенем спички, ее глаза. «Чу-десно», – встал, потер виски и обошел вокруг стола. Вчерашнее представилось ему светлой и радостной игрой.
Потом он несколько себя подобрал, сел заниматься и кое-что сделал даже. В три часа в зале с куполом, куда из кабинета была открыта дверь, он услышал нерешительные шаги, и знакомый голос спросил у прислуги: «Занимается?»
Панурин встал и вышел.
– Кон-чил заниматься, здравствуйте.
У Кати был несколько смущенный вид.
– Я, кажется, немного рано. Ничего?
– От-лично. – Панурин взял ее за обе руки. – Очень рад, что приехали. Пойдемте.
– Я верхом… – начала было Катя, но запнулась.
И вообще она неясно знала, куда ступить, где сесть. Панурин вывел ее на балкон. Внизу росли голубые сосенки, а вдаль широкий вид открывался – на поля, деревню, леса на горизонте.
– У меня есть подзорная труба. Если здесь поставить, то видно, как гость по дороге едет, верст за пять.
Катя оглядывалась.
– У вас вообще отличная усадьба. Какой огромный дом!
– Этому до-ому сто лет. Если собраться его подремонтировать, будет хоть куда.
– Вот вы где живете, – произнесла Катя задумчиво. – А это кабинет. Тут вы занимаетесь?
Панурин улыбнулся.
– Я не так уж много за-анимаюсь, как думают.
И он стал ей рассказывать, слегка дергаясь глазами и не торопясь, как он рос барчонком, в просвещенной семье. Учили его всему – с детства, и выходило, что он всего понемногу знал, и учился порядочно. Гимназия, университет, все как-то само собой. Почему именно филологом стал? Ну, вероятно, большая все же склонность.
А потом его оставил при университете профессор, приятель отца. И вот он теперь по части романтизма подвизается. Но – не так уж удачно.
Катя слушала его, опершись на перила и глядя на голубую сосенку. Когда он кончил, она вдруг обернулась.
– Для меня, все-таки, это все неожиданно вышло, вчерашнее… – Она замялась.
– Я понимаю, – ответил Константин Сергеич серьезно, – но это ни-ичего. Вернее, я должен быть смущен. Но, говоря по правде, не смущаюсь.
Катя улыбнулась.
– Чего вам смущаться?
– Нет, правда. По-отому, что если хотите знать, вы очень славная девушка. Вот в чем дело.
– Странно, – Катя продолжала улыбаться, – мне с вами… удобно. Точно я вас давно знаю. А между тем – совсем недавно. Даже я перестаю вас смущаться.
И она подала ему руку. Панурин взял и очень ласково поцеловал ее.
– Это ничего, что неожиданно. Мало ли что хорошее бывает неожиданно.
– В вашей усадьбе я первый раз. А уж мне кажется, я тут бывала, все знаю. Все у вас и должно быть такое.
– Какое?
– Ну… особенное. Не как у других.
– Вот это ме-ня удивляет. Но приятно. Положительно, выгодно принадлежать к нашему цеху. Мы, рядо-вые, пользуемся привиле-гиями больших людей, давших славу нашему ремеслу. Я утверждаю, что в России выгодно носить кличку ученого.
Катя ласково улыбнулась.
– Вы наговариваете на себя. К чему это? Все равно, я вам не поверю.
Панурин засмеялся.
– Это уж как угодно.
День установился необыкновенно прекрасный. К вечеру облачка стали тоньше, легче и выше. Даль светлела голубовато. Зеркально блестел кусочек реки внизу, и была великая радость в этом тихом, но не слепящем свете солнца. Катя положила голову на нагретые перила, закрыла глаза, и ей казалось, что она тот самый греющийся кот, которого умеет делать из своих щек Мать.
Панурин подставил ей летнее кресло, а сам растянулся в лонгшезе.
– Мне те-еперь с вами как в са-анатории для легочных. Тут легко за-адремать.
Катя обернула голову и повела на него зеленоватым, томным, полным отраженного света глазом.
– Я не задремлю.
Панурин смотрел на нее с некоей нежностью. Ему нравился ее покой, мягкая теплота ее лица, золотистый, под солнцем, отлив кожи.
– По че-ертам лица вас не назовешь, пожалуй, красивой, – сказал он. – Но я чувствую в вас большую простоту и близость к природе наших мест. Из ваших глаз определенно смотрят на меня наши поля. Если бы у них гла-за были, они бы так же смотрели.
Катя продолжала глядеть на него пристально, ничего не ответила и слегка погладила рукою его руку.
– А сама все смо-трит, смотрит!
Катя вздохнула.
– Если неприятно, я не буду.
Панурин ответил серьезно:
– Мне, Катерина Михайловна, это не может быть неприятно.
Она улыбнулась ласково и задумчиво, одними глазами.
«Это взгляд влюбленной девушки, несомненно», – подумал Панурин, и легкая гордость прошла по нем. Затем, внезапно сердце его несколько защемило. Он тоже вздохнул.
Катя поднялась, встала перед ним и взяла за руки.
– Ну, что с вами? – спросила она тихо, глухо и нежно. – Почему изменились?
– Ни-ичего, не изменился.
Он тоже встал.
– Пойдемте лучше сы-граем до чая в теннис. Один сет.
Катя покорно опустила голову.
– Хорошо, идем.
Они прошли через кабинет, большую залу, сквозь стеклянный купол которой ложились солнечные лучи и блестели в бронзовых часах, и через низкую столовую вышли в сад.
До тенниса надо было идти цветниками, старой липовой аллеей и взять направо. Катя шла послушно, но задумчиво, точно предстоящая игра мало ее занимала.
Панурин снял пиджак.
– Да вы не зе-евайте. – Он подал ей ракетку. – Это вам не бло-ошки, я в прежние времена порядочно играл.
Площадка была не из блестящих, но хорошо затенена липами. За изгородью сада, через дорогу, виднелась церковь – типичная белая русская церковь александровских времен. В глубине, за кустами, низкое здание оранжереи. Пахло липовым цветом; высоко над головой жужжали пчелы.
Бой шел с переменным счастьем. Панурин быстро изменился. Опять в нем проснулся спортсмен-неудачник. Он совсем хотел забить Катю, сервировал с треском, и отбивать его мячи было трудно, если б большая их часть не попадала в сетку. Он начал волноваться.
– Это че-орт знает! Я как са-апожник стал играть!
Катя также несколько оживилась, но отдаться целиком, как он, не могла. Только это и спасло Константина Сергеича от полного разгрома. Сет играли долго, и Катя, наконец, положила ракетку: сил больше не было. Солнце сквозь липы било уже краснеющим огнем, и хотя от игры становилось жарко, все же чувствовался холодок вечера.
Когда вернулись в дом, был подан уже чай на балконе, но не там, где они разговаривали, а на ближайшем, выходившем в цветении.
Панурину захотелось умыться. Катя побыла одна, потом через залу прошла к нему в кабинет, полный огненного заката. За ширмочкой плескался Константин Сергеич.
– Можно мне руки вымыть? – спросила Катя.
– По-ожалуйста, я уже готов.
Когда она вошла за ширму, Константин Сергеич вытирал лицо и руки полотенцем, потом налил в ладонь одеколону. Он был высок и сухощаво-худоват. Кате удивительным показалось, что она так близко к нему, что он при ней перевязывает галстук и причесывается, но это было ей приятно: слегка даже захватывало дыхание.
Не вполне уверенно она вымыла руки, ополоснула лицо и шею и машинально протянула руку за полотенцем, когда Панурин полуобнял ее сзади и поцеловал под затылок. Катя слегка охнула и медленно, отяжелевшими руками взяла полотенце, спрятала в него лицо.
Через несколько минут они вышли к чаю.
Катя села за самовар. От ее рук пахло одеколоном Константина Сергеича, она как-то присмирела и не вполне сознавала, что вокруг.
Через час они выехали верхом в Щукино. Бледно-синий, с фиолетовым на севере, наступал вечер. Из риги вылетела летучая мышь и прочертила свой зигзаг. Пахло полынью. Лошади шли рысью, сильно пылили. Катя молчала. Константин Сергеич тоже не особенно был разговорчив и, лишь отъехав версты три, закурив и пустивши лошадь шагом, стал философствовать о том, что русская природа имеет таинственную и глубокую связь с лицом и душою русской женщины. Тема эта была уже знакома Кате.