Читать интересную книгу За туманом - Михаил Соболев

Петр Ильич, капитан прикомандированного к рыбобазе сейнера, стоило мне показаться перед заходом солнца на пристани, прятал в бездонный карман штормовки принесённую мной бутылку спирта и рявкал в переговорную трубу: «По местам стоять! С якоря сниматься! Машина, самый малый вперёд!». До Октябрьска всего лишь восемнадцать километров морем.

Когда Оксана выбиралась в Кривую Падь, мы, бывало, не спали по трое суток.

— Что-то, Михал Андреич, у вас глазки совсем провалились, — шутили сезонницы.

— Нельзя так много работать… Хи-хи-хи! Высохли уже совсем, почернели, на грача похожи стали…

А я носился по цехам без устали, не чуя под собой ног. И всё у меня, как никогда, спорилось и ладилось…

* * *

Когда я пытаюсь восстановить в памяти те мгновенно пролетевшие четыре месяца, то с удивлением понимаю, что, кроме Оксаны, ничего из происходящего вокруг, не могу вспомнить.

Какие-то вспышки счастья, обрывки, отдельные картинки… Как за рулём отцовского мотоцикла, когда ночью превышаешь все допустимые пределы скорости: дорога становится узкой, окружающее сливается в разноцветное пятно, а перед глазами — только освещённая фарами серая лента асфальта, стремительно летящая тебе навстречу. И такое же упоение…

* * *

— Ты же знаешь, что я никуда не уйду… Я просто не смогу прожить эту ночь без тебя… Я искал тебя, ждал… А ты меня гонишь…

— Закрой дверь… Сними очки… Можно, я потрогаю твои губы?.. Подожди, я сама… Прошу тебя, не торопись…

* * *

— Как его зовут? — закуривая вторую папиросу подряд, поинтересовался я.

— МышкО, (она меня сразу же стала так называть) ты не знаешь, куда могли подеваться мои тапки?

— Как его зовут?..

Оксана какое-то время молчит, собирая разбросанную по всей комнате одежду, затем, вздохнув, тихо отвечает:

— Его зовут Степаном, мы вместе учились в школе.

— Ты его любила?

— Не знаю, — укладывая волосы, Оксана держит во рту шпильки, и голос её звучит невнятно: «ненаю».

— Тогда казалось что, да… любила, — справившись, наконец, с непослушными волосами, поясняет она.

— Я была глупой девчонкой…

— И что было потом? Ты только не подумай, что я тебя ревную к прошлому, — спички, почему-то ломались и не хотели зажигаться.

Оксана, обойдя кресло, обнимала сзади, положив подбородок на мою голову. Сидеть в этом положении неудобно, и я с трудом удерживался от того, чтобы не сбросить с себя её руки…

— Потом?.. — Оксана, наконец, отпустила меня. — Потом я уехала учиться в Киев. А Стёпа поступил в военное училище в Херсоне, — она, рассказывала, надевая пальто в прихожей, а я всё так же сидел на стуле, отвернувшись к окну.

Вернувшись в комнату уже одетая, продолжила:

— Мы после школы и не встретились ни разу. Зачем-то продолжаем писать друг другу.

Бурная в первое время переписка со временем перешла в вялотекущую стадию, — она горько усмехнулась.

— Степан пока что один. Пишет, что ждёт…

— Ну, я побежала, — чмокнув меня в макушку, она кричит с порога:

— Покушай обязательно. Я тебя люблю!

— Ксана, подожди, — с трудом отрываюсь я от стула.

— Что, коханый?

— Я без тебя жить не смогу…

* * *

— Ты когда-нибудь видел, МышкО, как по ковыльной степи бегут волны? — Оксана обнажённой ногой рисует в воздухе на фоне белёного известью потолка зигзаг, который, по её мнению, должен изображать из себя волну.

Я любуюсь её загорелой голенью, длинной тонкой ступнёй, ухоженными пальчиками и начинаю мелко дрожать…

— Ты слышишь, о чём я говорю? — переспрашивает она.

— Да… То есть, нет, я никогда не видел степь.

— Когда я сюда приехала, — нога юркнула под одеяло, и взлетела вверх рука, тонкая и изящная как крыло ангела, — меня поразило то, как похоже море на степь.

Одеяло съехало, обнажив плечо и часть белой, как молоко, груди.

— Я сама с Запорожья. Ты что, и на Украине никогда не бывал?

— Не довелось, — сипло отвечал я и начинал нежно целовать глаза девушки, стараясь справиться с ознобом. Волосы Оксаны пахли аптекой, — но украинок очень люблю…

— Что ты со мной делаешь… О, господи!.. Коханый!..

* * *

— Ксана, уже середина лета. Мы встречаемся почти четыре месяца, — я разворачиваю девушку лицом к себе.

— Выходи за меня! — вглядываясь в ставшие родными глаза любимой, я почти кричу, тряся её как былинку:

— Хочу, чтобы ты была рядом со мной, понимаешь? Всегда со мной: каждый день, каждый час, каждый миг… Я ревную тебя ко всему: к твоей школьной влюблённости, к врачам твоей больницы, к твоей работе, наконец. Во сне мы с тобой всегда вместе, и когда я просыпаюсь один, реву диким зверем, сжимая зубами подушку!.. Я не могу делить тебя ни с кем, даже с твоим прошлым…

Девушка чуть отстраняется. Глаза её опущены, руки вытянуты по швам:

— Коханый, умоляю тебя: подожди немножко, дай мне время!..

* * *

— МышкО, пойми, я должна поехать. Во-первых, я три года не видела маму. А потом, я должна всё же объясниться со Стёпой — всё ему рассказать, попросить прощения, в конце концов. Так будет по-честному. Ты только не волнуйся, коханый. Я обязательно вернусь, и мы уже не расстанемся с тобой никогда…

Я целую Оксану в глаза, крепко прижимаю её к себе, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Хочется заслонить её от этого жестокого мира, где каждую секунду приходится принимать решения, выбирать, нести ответственность за поступки… И, в то же время, физически ощущаю, что её теряю…

Катер пронзительно гудит третий, последний раз. Старенький капитан подносит жестяной рупор ко рту…

— Беги, родная, я буду тебя ждать, — отпуская руки любимой, слегка подталкиваю её к дебаркадеру…

Глава 8

В тот же день провожали на пенсию Василия Петровича Петухова. Чествовали ветерана в клубе, собрались все жители посёлка. Несмотря на тоску, не пойти я не мог. Василий Петрович работал под моим началом, к тому же я давно присматривался к этой удивительной семье.

Василия Петухова и его жену Матрёну знало всё побережье. Сам Петухов работал на тракторе, а тракторист на селе — человек уважаемый! Кто дров из тайги привезёт? Кто весной огород вспашет и дорогу зимой к дому в снегу пробьёт?

То-то же!

Плюгавенький, и в самом деле похожий на задиристого петуха, Василий Петрович никому не отказывался помочь и цену не заламывал, сколько дадут. Спирт Петухов не пил и за труды брал деньгами. Домой спешил, к своей Матрёне…

Матрёна Ильинична работала пекарем. Когда подходил на пекарне хлебушек, по посёлку плыл такой сытный дух, что поневоле во рту накапливалась слюна; хотелось скорее домой, за стол.

Зачастившие перед путиной к нам городские начальники обязательно брали в Николаевск три-четыре буханки местного хлеба.

Сыновей у Василия и Матрёны было двое: оба давно уже выросли, отслужили и разлетелись по свету. Слали родителям к праздникам открытки, а проведать — так не дождёшься.

Дом у Петуховых, самый большой в посёлке, он стоял в самом центре и гордо смотрел шестью окнами на магазин, почту и сберкассу.

В воскресенье в клуб на кинокартину супруги шли не торопясь, под ручку, нарядные, на лицах — довольство. Дородная краснощёкая Матрена приветливо раскланивалась с односельчанами. Рядом с супругой семенил щуплый низкорослый Василий Петрович — в костюме, галстуке, и серой шляпе набекрень.

И всё бы хорошо, если бы…

Трезвенники Петуховы два раза в год, в мае и октябре, справляли свои рождения.

Матрёна Ильинична пекла пироги, тушила гуся. Скуповатые супруги гостей не приглашали. Зачем? Им и вдвоём хорошо.

Представьте такую картину: муж и жена Петуховы — за праздничным столом, одеты в новое, красивые и влюблённые. Лёгкий морской ветерок шевелит занавеси приоткрытого окна. Матрёна потчует мужа:

— Вася, попробуй икорки, меня Валентина из засольного угостила.

— Спасибо, Матрёнушка, — всё более краснеет лицом Петрович, — это какая Валентина, Кулагина, что ли?

Через часок-полтора тональность разговора меняется:

— Мог бы подымить и на улице, стирать занавески мне придётся…

— А пошла бы ты… в баню!..

Петрович в сердцах встаёт из-за стола и уходит в палисадник.

Матрёна Ильинична задвигает засов на входной двери:

— Вот и ночуй там, в бане!

Спокойно докурив и аккуратно загасив окурок, глава семьи направляется к поленнице.

Взвесив на руке самое тяжёлое полено, крушит ближайшее к входной двери окно.

Следующее окно выносит изнутри Матрёна табуретом. Третье — Петрович. Опять — Матрёна.

Военные действия идут в полном молчании. Слышен лишь звон стекла, треск ломаемых рам и надсадное дыхание Петуховых.