С чем связаны такие ожидания? Может быть, с тем, что русская равнина — удобный (и единственный короткий) путь из восточных степей на запад. Но зачем туда идти?
А спросите варварские народы — они проходили русской равниной задолго до Руси — волнами, народами, столетиями. Приходили готы, потом гунны, франки, лангобарды и так далее — бессчетно, бесконечно.
Земле уже надоело трепетать под копытами коней. И главное — шли и проходили мимо — никто не задержался в этих лесах! Проходили, оставляя выжженные посевы и деревни, просто потому, чтобы не ударили в спину.
Ну, да ладно! Пожалеем их — они сами были беглецами, изгнанниками со своей родины (а вы как думали?). Подумаем о нас: мы ждем только дурных новостей и стараемся защититься от них. А как это сделать? И мы придумали: точно ничего не говорить, не обещать, в разговорах быть максимально невнятными.
В коммуникации мы придерживаемся правила ничего и никому не говорить определенно, даже под пыткой.
— Так, значит, в восемь?
— Ну да, где-то около восьми…
— А точнее?
— А зачем тебе точнее? Ты сама опоздаешь!
Определенность определенно загоняет нас в угол, требуя невозможного: чтобы мы сломали свое «я» и покорились мертвой цифре. Хотелось бы, конечно, знать точно, когда придет партнер, но самому сказать точное время — ни за что! Потому что если мы должны прийти точно в назначенный час, вовремя, то потом нас вполне могут заставить сделать еще что-то! «Коготок увяз — всей птичке пропасть», — вот наша пословица.
Но с чего бы?
«Не ошибается тот, кто ничего не делает» — вот правильная пословица! Но не наша.
Стремление к неопределенности в отношении истинного положения вещей — это состояние избегания неприятной определенности и одновременно неверие в реальность этой определенности. Мы верим, что если отказаться знать, то нас не коснется неприятная правда. Но почему определенность должна быть обязательно неприятна?
Будучи по натуре мечтательными, русские люди сталкиваются с тем, что действительность на самом деле определенно скучнее, чем мы думаем о ней. На это наше сожаление Действительность могла бы ответить, что, зато, она — действительность, а не грезы, что она — есть, она — здесь. Но для русского это не аргумент. Он существует на границе реальности и своих грез, от которых ни за что не откажется. И это надо учитывать в коммуникации.
Представим себе такую ситуацию: все в компании знают, что Петрова со дня на день уволят. Но непонятно — почему. Характерно, что сам Петров, тоже не зная об этом, но чувствуя, что «что-то не то», совершенно не старается выяснить, что происходит. Узнав же, что его хотят уволить, Петров, тем не менее, не говорит об этом с начальством — «вдруг пронесет!». Если же необходимо что-либо узнать, русский старается подойти исподволь, избегая тем, которые прямо указывают на проблему. Это все происходит от совершенно детского представления — пока неприятное не услышано, оно не существует. Но почему же обязательно неприятное?
Мы не хотим услышать от любимых людей неприятное: «я не люблю тебя». Мы, в общем-то, тяготимся и позитивным: «я люблю тебя». Все потому, что определенность требует от нас действий, Закон внутри нас требует от нас действий (то, что называем совестью), и это требование нас пугает. Мы не хотим быть вынуждены, мы хотим быть свободны. Здесь проявляется глубокая магичность русского человека: он верит своим собственным словам! Он верит, что вибрации произнесенной им лжи его погубят, что они имеют силу! Так, кроме нас, считали только кельты.
Поэтому русские научились скрывать правду за вязью слов, чтобы только по контексту можно было понять, о чем на самом деле говорит человек. Контекст Богу не предъявишь, здесь можно и слукавить, скрыться за неоднозначным смыслом слов, всегда сказав: «ты не так понял меня».
— Так в восемь?
— Да нет, в полдевятого!
Так «да» в полдевятого, или «нет», в полдевятого? Никто больше так не говорит! Во всем мире используют только одно отрицание: «nothing to say» («нечего сказать»), «nobody else» («больше никого»). Двойное отрицание или утверждение плюс отрицание — это нонсенс.
Но не для нас. «Да нет, я не приду» — означает следующее: «Да, я услышал, как ты меня пригласил. Да, я хотел бы прийти. Но нет, я не приду». Обратите внимание, сначала всегда идет «да», потому что мы хотим согласиться с собеседником, хотим прийти. Но потом нас словно «попутывает бес», и мы в результате несем околесицу.
— Михалыч, зайди-ка! (К чему это «зайди-ка», вообще-то это звучит необязательно! Что, можно не зайти? Не тут-то было! Переведите, пожалуйста, эту фразу.)
— Ну?.. (Переведите.)
— Что все как-то не так у тебя? (Переведите.)
— Да нет, не в том дело! (Переведите!)
— Ну как же, мне же говорили, будто бы… (Переведите.)
— Да что ты, ей-Богу! (Переведите.)
Еще раз повторим: неопределенность в коммуникации дает преимущества стороне, которая в общении и его результатах не заинтересована. Она развязывает руки. А коммуникация, по определению — связывает. Людей, дела, события. Ставит в зависимость. Русским эта определенность не нужна. Общаться мы любим, но не затем, чтобы сказать друг другу правду. Правду мы и так уже знаем. Мы вычисляем ее по выражению глаз. Мы ценим это свое умение — догадаться. И не хотим «определенными» словами разрушить ту сложную определенность, в которой мы и так пребываем, которая уже живет в нас и принята нами. «Кто знает — не говорит, кто говорит — не знает». Это — китайская и одновременно и русская мудрость.
МЫ РАЗГОВАРИВАЕМ НА СВОЕМ ЯЗЫКЕ, КАК НА ЧУЖОМ, И РЯДОМ С НАМИ ВСЕГДА ПРИСУТСТВУЕТ НЕЗРИМЫЙ ПЕРЕВОДЧИК, КОТОРЫЙ РАЗЪЯСНЯЕТ СОБЕСЕДНИКУ ТО, ЧТО МЫ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ ХОТЕЛИ СКАЗАТЬ.
Вчитайтесь в это! Ну хорошо, мы говорим как на чужом языке. А каков наш язык?
Наш — это внутренний язык, тот, на котором мы говорим сами с собой.
Говорим? А может, только подразумеваем, но не говорим?
Хватит нас, русских, ругать! Внутренний язык — это же классно! Это еще одно измерение, это возможность получить свободу в общении. Главное — уметь пользоваться этой возможностью.
Предлагаю выполнить упражнение, предварительно прочитав следующий диалог:
— Алло, Вася?
— Я за него (попытка спрятаться).