Читать интересную книгу Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

21.

Вопрос памяти.

След, который оставляют в нас живые существа…

По мнению властей, которые должны были подтвердить мое свидетельство в суде присяжных, у меня было туго с памятью. Она несла битые яйца. Даже самые свежие мои воспоминания покрываются мраком; я по десять раз впервые открывал для себя одну и ту же картину в том же музее, тот же пейзаж за тем же поворотом, так, как если бы я никогда их раньше не видел; едва пережитые, события исчезают из моего поля зрения, прочитанные страницы, большинство просмотренных кинофильмов, вкус выпитого хорошего вина — все пропадает, как будто бдительное забвение зорко следит за тем, чтобы поддерживать мой уровень бескультурья. Лица и имена слишком быстро стираются у меня из памяти, мои современники оставляют во мне чувства неясные и глубокие, как расплывчатые чернила татуировок. Самые восприимчивые, естественно, страдают от этого, обвиняют меня в безразличии или эгоизме… Что я могу им ответить? Чтобы помогли мне найти мою машину, припаркованную не знаю где, или отыскать в лабиринте моих извилин затерявшийся код моей кредитки?

Бедная моя память делает, таким образом, мое присутствие в этом мире шатким и неустойчивым, что отбирает у меня право выступать свидетелем. Отсюда, конечно же, и мой аппетит романиста: воображение, изголодавшееся по воспоминаниям, неумолимо стремится воссоздать полноту жизни в набросках.

22.

И все же главное здесь — люди, события, обстоятельства, слова — подтверждается моими письмами к другу, лежащими сейчас у меня перед глазами. Доказательство? Визит Иоанна Павла II в Форталезу: «Здесь же — вторжение польского понтифика, Аттилы телевидения. Только о нем и говорят, только его и показывают, только его и слушают. Рекламная компания в Рио нашла ему двойника, который находится в постоянном поле зрения крупных журналов. Так что, даже когда это не Он, он все равно присутствует (Форталеза, 14 июля 1980 г.)».

Если вдуматься, то сегодня это бесконечное мелькание папы на экранах телевизоров (которое, впрочем, не сопровождается таким же увеличением количества просвир) и, в более широком смысле, удвоение всех азимутов, которым оборачивается наш культ изображения, внесло свою лепту в эту историю двойников-матрешек. Мир «Веселой коровы» — вот идеал нашего принципа «передачи сообщений». И все мы висим над пропастью…

23.

Самолет шел на снижение, будто падал. Сердце бешено стучало мне в уши. Мы с Ирен ничего не могли разглядеть в иллюминатор, кроме этого белого дыма в непроглядной темени ночи.

— Если он нас все-таки посадит, то по-бразильски, — заметил мой бесстрастный сосед.

Так и вышло, он посадил нас по-бразильски.

То есть он вырубил газ в двух-трех метрах от посадочной полосы, и самолет рухнул на землю вертикально, всем своим весом многоэтажного здания. Я даже подумал, что шасси пробьет кабину пилота. В ту же секунду он включил реверсор тяги, и реакторы взвыли так, что чуть не прорвали барабанные перепонки. Пояс безопасности впился мне в живот, разрубив меня напополам, мой нос вонзился в поднятый откидной столик, дальше — распахнутые дверцы багажных полок, дождь сумок и чемоданов, бесконечное ощущение торможения, как если бы самолет заглатывал нас, ряд за рядом…

И наконец остановка на самом краю полосы.

Несколько мгновений полной неподвижности.

Затем тело постепенно возвращается в исходное положение.

Аплодисменты.

Добро пожаловать в Терезину, столицу Пиауи.

— Впечатляет, — признал мой сосед-химик, складывая тетрадочки в свой школьный ранец, — но когда посадочные полосы короткие, это более безопасно, чем наши приземления по касательной.

24.

Нас продержали в аэропорту добрых два часа.

Искали дюритовый шланг.

Это как раз и явилось причиной поломки: обуглившийся дюритовый шланг. Надо было лишь заменить его.

Я сконцентрировал всю свою энергию на том, чтобы они не нашли этот чертов шланг на своих складах. Мне совсем не улыбалось посреди ночи опять лезть в тот же самый самолет с наспех прилаженной цинковой трубкой. Напрасно я уговаривал себя, что наверняка все самолеты в мире так и летают, наспех починенные и кое-как налаженные, что все человечество и днем, и ночью летает на таких залатанных аэропланах, — ничего не помогало: я не желал, чтобы они нашли этот дюритовый шланг, и все.

Мои мольбы были услышаны. Вместо дюритового шланга они нашли нам гостиницу, чтобы переночевать в Терезине.

В своих кошмарах Перейра видит этот отель посреди круглой площади. (В снах все сосредоточивается в центре.) Перейра выходит — площадь пуста; он слышит, как его зовут по имени, и площадь в один миг заполняется народом; отель исчезает, и он сам, Перейра, оказывается в центре, к нему бросаются толпы крестьян. У него никогда больше не будет доверия к свободным пространствам: он стал агорафобом.

На самом деле отель представлял собой здание в виде куба, расположенное на краю площади, посреди жгучей ночи Терезины. Огромные тараканы ожидали нас на обшарпанных стенах номеров, а краны плевались ржавой водой, судорожно исторгаемой водопроводом.

Поскольку кухня уже не работала, нам подогрели какую-то смесь белого риса и черной фасоли, посыпанную фарофой[17]. Мне было знакомо это блюдо, мы пробовали его у Маэ Мартинс, матери Соледад, когда приезжали навестить ее в глубинке. Рис и фейжау[18] составляли основу латиноамериканской кухни, когда и риса, и бобов было вдоволь; смесь для набивания желудков этих бедных крестьян каатинги, столь легковесных, что того и гляди унесет первым порывом ветра. В праздничные дни Маэ Мартинс добавляла туда кровь курицы.

Я вполне понимаю, насколько сын фазендейро, выросший в тишине отчего дома и мечтающий о путешествиях, мог ненавидеть эту местную похлебку. Допускаю, что он мог ассоциировать фарофу с ничтожеством, но в данном случае была права именно Кэтлин Локридж, шотландская танцовщица: фасоль и рис прекрасно сочетаются друг с другом, весь южноамериканский континент вам это подтвердит. Что до фарофы, то с этим послевкусием жженого боба одно воспоминание о ней может возбудить мою саудаде.

…

Здесь мы перенесемся на несколько месяцев вперед: мы с Ирен как-то оказались в шикарном салоне в Рио. Я стою, пытаясь сохранить шаткое равновесие между коктейлем, не знаю из чего, и изысканным пирожным (что мы вообще здесь забыли?). Я слышу, как мой голос на заданный мне вопрос произносит имя Пиауи.

— Пиауи? А где это? — спрашивает кто-то.

— Где-то в нашем доисторическом периоде, — отвечает наш хозяин, хитрец с Юга, кариока[19], выросший на зерне.

Этому цивилизованному ответу я предпочитаю другой, данный Ирен:

— Пиауи — это глубинка глубинки.

…

Да, а Терезина была ее центром, а наш отель — в самом сердце этого центра, а наш столик — в центре этого сердца, и каждый из нас навис над своей тарелкой… (Мы так никогда и не исчерпали эту тему глубинки.)

В общем, эта механическая неполадка заставила каждого из нас заглянуть в глубину самого себя. Ирен, старого химика, Гувана и меня.

Кто-то предложил выйти пройтись.

Посмотреть Терезину.

Однако в Терезине не «выходят». И снаружи ты все еще внутри. Площадь была окружена низенькими домишками с железными крышами. В отсветах огней отеля можно было заметить, что они окрашены в эти зеленоватые и охристые тона, которые придают каждому внутреннему городку нечто такое, что не может не прельстить акварелиста. Еще несколько шагов — и цвета поглотил мрак ночи. На горизонте ни единого проблеска. Вокруг ни единого звука. «Как на дне мешка, — прошептала Ирен. — Останься я здесь еще хоть на сутки, я забуду, как меня зовут». Терезина спала. Сколько желудков сейчас переваривали свою порцию риса с фейжау, за этими глинобитными стенами? А небесная влага — когда, интересно, в последний раз она орошала эту ссохшуюся землю, скрипевшую у нас под ногами? Терезина спала, убаюкивая свой голод, забыв про сушь в горле. Я подумал вдруг, что фантастическая архитектура Бразилиа, с его высоченными зданиями из стекла, его искусственным озером, его распростертыми крыльями птицы, была выдумана с единственной целью — забыть реальность Терезины. И этой ночью, сам еще не зная об этом, я сделал Терезину — о которой я ничего не знал и вряд ли когда-нибудь что-либо узнаю — столицей этой истории.

Вернувшись в Форталезу, Ирен поспешила проверить по карте, что Терезина и в самом деле существовала, что наша ночная остановка не явилась результатом «общей галлюцинации».

Итак, мы покинули площадь, на которой находился отель. Мы неспешно брели, переходя с одной улицы на другую. Мы почти не разговаривали, разве что шепотом. Какие сны видели спящие Терезины, покачиваясь в своих гамаках? По мнению Ирен — об огнях побережья, обо всем, что тянуло их к морскому берегу: «Горящие витрины, разнообразие товаров, туристы и деньги, праздник, работа и всеобщее кипение… прикоснуться к платным миражам побережья». Да, и окончить свои дни на окраине какой-нибудь фавелы, топя свою саудаде в качасе, ходить с протянутой рукой в Рио или петь жалостливые песни о сертане на рынках Сан-Паулу с гитарой через плечо вместе с другими беженцами каатинги, надеясь заработать нужное количество реалов, необходимых для исполнения уже другой мечты: вернуться в свою Терезину, в Канинде, в Жуазейру, в Собрал, в Кампина Гранде, вновь обрести свой сертан и неоценимую часть себя самого, которую ты оставил там, при свете факелов — свое одиночество.