Читать интересную книгу На Западном фронте без перемен. Возвращение (сборник) - Эрих Мария Ремарк

– Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир?

– На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты вообще не заводил здесь этих разговорчиков, – говорю я. – С чего это ты вдруг?

– С чего на крыше коровье дерьмо? – лаконично отвечает Мюллер и снова обращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом.

Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написано недоумение:

– Это когда уже не будет войны, так, что ли?

– Ну да. Какой ты у нас сообразительный!

– Так ведь после войны, наверно, опять будут бабы, верно? – Хайе облизывается.

– Будут и бабы.

– Вот житуха-то будет, забодай меня комар! – говорит Хайе, и лицо его оттаивает. – Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли, драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разговоров – в постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинном матраце! Эх, ребята, да я целую неделю штанов бы не надевал!

Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у нас по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:

– А потом?

Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:

– Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.

– Хайе, ты просто не в своем уме, – говорю я.

Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом:

– А ты когда-нибудь резал торф? Поди попробуй.

С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее в котелок Альберта.

– И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, – отвечаю я.

Хайе жует и ухмыляется:

– Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя.

– Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше!

– Как сказать, – говорит он и задумывается с открытым ртом.

На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на болоте, тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до вечера, скудный заработок, грязная одежда поденщика…

– В мирное время на действительной можно жить припеваючи, – говорит он, – каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скандал; у тебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ; ты унтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по вечерам ты вольная птица и идешь себе в пивную.

Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее.

– А отслужил свои двенадцать лет – получай аттестат на пенсию и иди в сельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять.

От этих грез о будущем его бросает в пот.

– Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку, там пол-литра. С жандармом небось каждый захочет дружить.

– Да ты ведь никогда не станешь унтером, Хайе, – вставляет Кат.

Хайе смущенно смотрит на него и умолкает. Наверно, он думает сейчас о ясных осенних вечерах, о воскресеньях в степи, звоне деревенских колоколов, о ночах, проведенных с батрачками, о гречишных пирогах с салом, о сельском трактире, где можно целыми часами беспечно болтать с друзьями…

Его воображение не в силах так быстро управиться с нахлынувшими на него картинами, поэтому он только раздраженно ворчит:

– И чего вы вечно лезете с вашими дурацкими расспросами?

Он натягивает на себя рубашку и застегивает куртку.

– А ты бы что сделал, Тьяден? – спрашивает Кропп.

Тьяден думает только об одном:

– Стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упустить его.

Дай Тьядену волю, он, пожалуй, посадил бы Химмельштоса в клетку, чтобы каждое утро нападать на него с дубинкой. Сейчас он опять размечтался и говорит, обращаясь к Кроппу:

– На твоем месте я постарался бы стать лейтенантом. Тогда бы ты мог гонять его, пока у него задница не взопреет.

– А ты, Детеринг? – продолжает допытываться Мюллер. С его любовью задавать вопросы ему бы только ребят учить.

Детеринг не охотник до разговоров. Но на этот вопрос он отвечает. Он смотрит в небо и произносит всего лишь одну фразу:

– Я подоспел бы как раз к уборке.

С этими словами он встает и уходит.

Его одолевают заботы. Хозяйство приходится вести жене. К тому же у него еще забрали двух лошадей. Каждый день он читает доходящие до нас газеты: уж нет ли дождя в его родных краях в Ольденбурге? А то они не успеют убрать сено.

В этот момент появляется Химмельштос. Он направляется прямо к нам. Лицо Тьядена покрывается пятнами. Он растягивается во весь рост на траве и от волнения закрывает глаза.

Химмельштос ведет себя несколько нерешительно, он замедляет шаги. Но затем все-таки подходит к нам. Никто даже и не думает встать. Кропп с интересом разглядывает его.

Теперь он стоит перед нами и ждет. Видя, что все молчат, он пускает пробный шар:

– Ну как дела?

Проходит несколько секунд; Химмельштос явно не знает, как ему следует себя вести. С каким удовольствием он заставил бы нас сейчас сделать хорошую пробежку! Однако он, как видно, уже понял, что фронт – это не казармы! Он делает еще одну попытку, обращаясь на этот раз не ко всем сразу, а только к одному из нас; он надеется, что так скорее получит ответ. Ближе всех к нему сидит Кропп. Его-то Химмельштос и решает удостоить своим вниманием:

– Тоже здесь?

Но Альберт отнюдь не собирается напрашиваться к нему в друзья.

– Немножко подольше, чем вы, – кратко отвечает он.

Рыжие усы Химмельштоса подрагивают.

– Вы, кажется, меня не узнаете?

Тьяден открывает глаза:

– Нет, почему же?

Теперь Химмельштос поворачивается к нему:

– Ведь это Тьяден, не так ли?

Тьяден поднимает голову:

– А хочешь, я тебе скажу, кто ты?

Химмельштос обескуражен:

– С каких это пор мы с вами на «ты»? Мы, по-моему, еще в канаве вместе не валялись.

Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь открытой вражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, – наверно, ему уже успели наболтать про выстрелы в спину.

Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он даже стал остроумным:

– Нет, ты там один валялся.

Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешно опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.

– Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давно хотел тебе это сказать.

В его сонных свиных глазках светится торжество – он много месяцев ждал той минуты, когда швырнет этого «гада» в лицо своему недругу.

Химмельштоса тоже прорвало:

– Ах ты, щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда с вами разговаривает начальник!

Тьяден делает величественный жест:

– Вольно, Химмельштос. Кру-гом!

Химмельштос бушует. Это уже не человек – это оживший устав строевой службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более оскорбленным, чем он. Он рявкает:

– Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!

– Еще что прикажете? – спрашивает Тьяден.

– Вы будете выполнять мой приказ или нет?

Тьяден отвечает не повышая голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой из немецкого классика[2]. Одновременно он оголяет свой тыл.

Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:

– Вы пойдете под трибунал!

Мы видим, как он убегает по направлению к ротной канцелярии.

Хайе и Тьяден оглушительно ржут – так умеют хохотать только торфяники. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.

Кат озабочен:

– Если он доложит, тебе несдобровать.

– А ты думаешь, он доложит? – спрашивает Тьяден.

– Обязательно, – говорю я.

– Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, – заявляет Кат.

Тьядена это ничуть не страшит.

– Пять суток в кутузке – это пять суток отдыха.

– А если в крепость? – допытывается более основательный Мюллер.

– Пока сидишь там, глядишь, и отвоевался.

Тьяден – счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровождении Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую руку.

Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроппа:

– Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты стал тогда делать?

Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:

– А сколько человек осталось от нашего класса?

Мы подсчитываем: семь человек из двадцати убиты, четверо – ранены, один – в сумасшедшем доме. Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек.

– Из них трое – лейтенанты, – говорит Мюллер. – Ты думаешь, они согласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?

Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.

– А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в «Вильгельме Телле»? – вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.

– Какие цели ставил перед собой геттингенский «Союз рощи»? – испытующе спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.

– Сколько детей было у Карла Смелого? – спокойно парирую я.