Читать интересную книгу Нигде в Африке - Стефани Цвейг

— Кончай хныкать и сделай что-нибудь. Думаешь, если бы моего мужа угнали, я бы стала сидеть тут и стонать? Меня тошнит уже от вас, молодых.

Йеттель была настолько поражена, что сейчас же перестала плакать.

— А что же я могу поделать? — спросила она, и в голосе ее не было ни капли плаксивости.

С первого дня в «Норфолке» Эльза Конрад стала для всех них непререкаемым авторитетом. Она не боялась ни скандалов, ни людей, их устраивавших, была единственной берлинкой в группе и к тому же не еврейкой. Уже ее внешность изумляла. Эльза, толстая и неповоротливая, днем закутывала свои телеса в длинные цветастые одежды, а вечерами — втискивала в праздничные платья с глубоким вырезом. Она носила огненно-красные тюрбаны, которых так пугались младенцы, что, едва завидев ее, начинали орать как резаные.

Она никогда не вставала раньше десяти часов утра, добилась у мистера Эпплуэйта, чтобы завтрак ей сервировали в номере, постоянно делала замечания детям и с тем же нетерпением — их мамашам, которые зарылись в собственную печаль или жаловались на всякую ерунду. Боялись ее только поначалу. Она не лезла за словом в карман, и ее природный юмор заставлял мириться с ее темпераментом и сносить ее выходки. Когда она рассказала свою историю, то стала местной героиней.

В Берлине у Эльзы был свой бар, и она не считала нужным терпеть посетителей, которые ей не нравились. Через несколько дней после поджога синагог в бар пришла женщина, с ней были еще двое, и сразу, не сняв пальто, начала говорить гадости про евреев. Эльза схватила ее за шиворот, вытолкала за дверь и крикнула:

— Лучше скажи, откуда у тебя на воротнике дорогой мех? Да ты его у евреев и украла, проститутка!

За эти слова она поплатилась шестью месяцами каторжной тюрьмы и немедленным выдворением из Германии. Эльза прибыла в Кению без гроша в кармане и уже в первую неделю получила от одной шотландской семьи из Наниуки предложение поработать няней. С детьми у нее не заладилось, зато с родителями, несмотря на то что по-английски она знала только пару слов, подслушанных на корабле, она сошлась превосходно. Она научила их играть в скат[12], а их повара — засаливать яйца[13] и жарить котлеты по-берлински. Когда началась война, шотландцы расставались с ней как с родной и не допустили, чтобы она уехала на грузовике. Они отвезли ее в «Норфолк» на собственной машине и на прощание крепко обняли, предварительно обругав англичан вообще и Чемберлена в частности.

Эльза была настроена только на победу.

— «А что же я могу поделать?» — передразнила она Йеттель в тот судьбоносный вечер. — Вы что, собираетесь сидеть здесь сложа руки всю войну, а ваши мужья пусть пропадают? Что уставились на меня, как гусыни? Все не можете забыть, как вас раньше на руках носили? Сядьте на свои изнеженные задницы, возьмите ручки и начинайте писать прошения в разные инстанции. Небось не так уж трудно объяснить им там, наверху, что евреи — не самые большие поклонники Гитлера. Одна из вас, благородных дамочек, наверное, ходила в школу и выучила английский настолько, чтобы написать прошение.

Ее предложение, хотя оно и не обещало быстрого успеха, было принято, потому что гнева Эльзы все боялись больше, чем британской армии. А организовать всех она умела не хуже, чем речи говорить. Она приказала четырем женщинам с хорошим английским, а также Йеттель, потому что у нее был красивый почерк, составить письмо, в котором следовало описать их судьбу и разъяснить настоящую ситуацию. Мистер Эпплуайт неожиданно быстро позволил убедить себя в том, что его прямым долгом является передать письмо куда следует, поскольку женщинам было запрещено покидать территорию отеля.

На такой быстрый успех акции не рассчитывала даже Эльза. Для военных не были важны ни тон письма, ни его содержание, а лишь то обстоятельство, что оно соответствовало их собственным размышлениям на эту тему. После первой реакции из Лондона в Найроби засомневались, а действительно ли нужно было интернировать всех беженцев или разумнее было бы сначала установить их политические взгляды.

К тому же многие фермеры ожидали призыва в армию и рассчитывали, что в это время за их угодьями присмотрят дешевые и ответственные работники из иммигрантов. Колонка писем от читателей в «Ист африкан стэндард» состояла исключительно из вопросов, почему именно в Найроби военнопленные должны жить в дорогих отелях. Да и владельцы «Норфолка» и «Нью-Стэнли» осаждали власти с просьбами о возврате их собственности. Полковник Уайдетт посчитал разумным для начала проявить гибкость. Он разрешил свидания супругам, у которых были дети, и пообещал что-то придумать в дальнейшем. Точно через десять дней после того, как мистер Эпплуайт отнес письмо в военное ведомство, к отелю снова подъехали армейские грузовики. Теперь они должны были отвезти матерей с детьми к мужьям, в лагерь в Нгонге.

Мужчины чувствовали то же, что и их жены. Благодаря аресту они, после унылой жизни на фермах, где не с кем было поговорить, снова оказались в водовороте жизни. Они спаслись от одиночества, и упоение новыми впечатлениями было колоссальным. В лагере встретились старые знакомые и друзья, которые видели друг друга в последний раз еще в Германии; снова обнялись те, кто вместе плыл на корабле; те, кто не знал друг друга, обнаружили, что у них есть общие друзья. Дни и ночи напролет они говорили о том, что пережили, на что надеялись, что думали обо всем этом. Успевшие выехать до погромов узнали, что их собственное несчастье не так уж и велико. Они научились снова слушать, и они могли говорить сами. Как будто прорвало плотину.

После долгого времени, проведенного наедине с женами и детьми, когда нужно было сохранять спокойствие и отгонять страх, или после долгих лет одиночества на ферме все они были рады пожить в мужской компании. По крайней мере, здесь можно было хоть немного отдохнуть от хозяйства и не мучиться страхом потерять работу и кров. Даже сам факт передышки вселял в них целительную уверенность в завтрашнем дне, пусть мнимую. Именно Вальтер сказал фразу, которую потом все цитировали: «Наконец-то у евреев появился король, который о них позаботится».

В первые дни в лагере он чувствовал себя так, будто после долгого путешествия наткнулся на дальних родственников и сейчас же ощутил с ними тесную связь. Бывший адвокат из Франкфурта Оскар Хан, уже шесть лет занимавшийся фермерством в Гилгиле, Курт Пиаковский, врач из Берлина, теперь руководивший прачечной госпиталя в Найроби, и стоматолог из Эрфурта Лео Хирш, который устроился управляющим на золотой прииск в Кисуму, — они стали его назваными братьями, готовыми в любой момент вспомнить с ним общих друзей и радости студенческой жизни.

Хайни Вайль, друг из Бреслау, несмотря ни на желтую лихорадку, ни на амебную дизентерию в Кисуму, сохранил и мужество, и чувство юмора. Из Бреслау был и Генри Гутман, оптимизму которого все завидовали. Он был слишком молод, чтобы потерять в Германии и работу, и дом, и относился к небольшому кругу избранных, у которых будущее было больше прошлого. Макс Билаваски, который за год развалил собственную ферму в Эльдорете, приехал из Каттовица и знал о Леобшютце.

Зигфрид Кон, торговец велосипедами из Гляйвица, стал в Накуру хорошо оплачиваемым инженером и сумел преодолеть языковой барьер, смешав свой резкий верхнесилезский диалект с английскими звуками.

Но больше всего радовался Вальтер знакомству с Якобом Ошински. У него был в Ратиборе обувной магазин, теперь он забился на кофейные плантации в Тике, и однажды он ночевал в Зорау, в отеле «Редлих». Он хорошо помнил отца Вальтера и все толковал о красоте Лизель, ее предупредительности и капустных пирогах.

У всех интернированных были сходные переживания. Они доставали из тайников души глубоко запрятанные картины прошлого, и это было для заплутавших душ подобно колодцу с живой водой. Но хорошее настроение держалось у мужчин не так долго, как у женщин. Слишком быстро им стало ясно, что родной язык и воспоминания не могли заменить родины, украденного имущества, потери гордости и чести, растоптанного самоуважения. Когда едва затянувшиеся раны вновь открылись, стало гораздо больнее, чем раньше.

Война погасила искру надежды на то, что они быстро приживутся в Кении, бесконечно устав быть аутсайдерами и изгнанниками. Они перестали наконец себя обманывать на тот счет, что все-таки сумеют помочь оставшимся в Германии, перевезя их в Кению. Хотя, вопреки здравому смыслу, они долго сохраняли иллюзию такого благополучного исхода. Вальтер вначале пробовал сопротивляться мрачным предчувствиям, но теперь он уже не сомневался, что его отец и сестра, как и теща с золовкой, потеряны навсегда.

— От поляков им ждать помощи не приходится, — рассказывал он Оскару Хану, — а для немцев они — польские евреи. Теперь судьба окончательно доказала мне, что я совершил ошибку.