Читать интересную книгу Нигде в Африке - Стефани Цвейг

Транспорт из Накуру, Гилгила, Саббатии и Ронгая прибыл в отель «Норфолк» последним. Йеттель, уже по пути сюда утешенная и успокоенная сестрами по несчастью, преодолев страх перед неизвестностью и шок от внезапного расставания с Вальтером, восприняла неожиданное избавление от одиночества и монотонной жизни на ферме как благо. Она была так восхищена элегантностью и оживлением, царящими в отеле, что на первых порах позабыла, как и другие женщины, о причине столь резкого поворота в ее жизни.

Регину тоже ослепила здешняя жизнь. В Ронгае она не хотела забираться в кузов грузовика, и ее затащили силой. По пути она только плакала и звала Овуора, айу, Суару, Руммлера и своего отца. Однако блеск множества огней, гардины из синего бархата на высоких окнах, картины в золотых рамах и красные розы в серебряных кувшинчиках, а еще много людей и ароматов, которые волновали ее куда больше картин, тотчас заставили девочку позабыть о своем горе. Она стояла, открыв рот, держась за платье матери, и глазела на медсестер в накрахмаленных белых колпачках.

Они поспели как раз к обеду. Подали одно из тех сложных меню, которыми «Норфолк» был знаменит не только в Кении, но и во всей Восточной Африке. Шеф-повар из Южной Африки, у которого за плечами была работа на двух круизных лайнерах, не намеревался нарушать традиции отеля только потому, что где-то в Европе началась война и в ресторане сидели исключительно женщины и дети.

За день до того доставили омаров из Момбасы, ягнятину с высокогорья и зеленую фасоль, сельдерей и картофель из Наиваши. К мясу был подан фирменный мятный соус «Норфолка», гратен по-французски, тропические фрукты в нежном бисквите и сырное ассорти, где были и стилтон, и чепгир, и чеддер из Англии, совсем как в мирное время. То, что многие порции омаров и ягнятины вернулись на кухню нетронутыми, повар приписал усталости гостей в первый вечер после прибытия. Но морепродукты и мясо оставались несъеденными и в последующие дни. Тогда о консультации попросили представителя еврейской общины Найроби. Он хотя и смог просветить англичан насчет еврейских предписаний относительно кошерной еды, но не знал, почему дети поливают мятным соусом десерт. Повар ругал сначала «проклятую войну», а потом перешел и на «проклятых беженцев».

Даже такой большой отель, как «Норфолк», не мог выдержать непривычного натиска гостей. Поэтому в один номер селили сразу двух женщин с детьми. Использовать под размещение интернированных комнаты для прислуги не решились. Эти комнаты, правда, стояли пустые, потому что женщины с детьми прибыли, вопреки традициям «Норфолка», без личной прислуги и айа. Но поселить европейцев в комнатах для чернокожих было, по мнению руководства отеля, дурновкусием.

Регина должна была спать на одном диване с девочкой, которая была старше ее на несколько месяцев. В первую ночь это привело к трудностям, потому что обе девочки росли без братьев и сестер и не привыкли к тесному контакту. Тем быстрее преодолели они робость и застенчивость по отношению друг к другу. Инге Задлер была крепкой девчушкой, она носила баварскую национальную одежду и спала в ночных рубашках из фланели в бело-голубую клетку[11]. Очень самостоятельная и приветливая, она, очевидно, радовалась новой подруге. Ее баварский диалект Регина в первые дни принимала за английский, но скоро привыкла к акценту Инге и восхищалась ее умением читать и писать.

Инге целый год ходила в школу в Германии и теперь была готова поделиться знаниями с Региной. Когда Инге просыпалась ночью, она испуганно плакала, и ее мать, днем энергичная и строгая, успокаивала ее. А успокаивать она умела так же хорошо, как айа, чем быстро завоевала сердце Регины, как до этого Овуор. Когда Регина рассказала госпоже Задлер о Суаре, та достала из корзинки для рукоделия голубую шерсть и связала для нее фигурку лани.

Задлеры были родом из Вайдена в Оберпфальце и приехали в Кению только за полгода до начала войны. Два брата в Германии владели магазином одежды, а третий был фермером. Их жены были слишком энергичны, чтобы предаваться тоске по блеску прошлого. Они вязали пуловеры и шили блузы для одного уважаемого магазина в Найроби и воодушевили своих мужей взять в аренду ферму в Лондиани, которая уже через полгода стала приносить прибыль.

В Германии Инге стала свидетельницей погрома 9 ноября, она видела, как били окна в магазине родителей, как выбрасывали на улицу дорогую материю и платья, как была разграблена их квартира. Ее отца и обоих дядей вытащили из дому, избили и насильно увезли в Дахау. Когда четыре месяца спустя они вернулись домой, Инге никого из них не узнала. Только на вторую неделю в «Норфолке», стыдясь своих ночных слез, она рассказала Регине о своих переживаниях, о которых никогда не говорила с родителями.

— А моего папу, — сказала Регина, выслушав рассказ Инге, — никто не бил.

— Тогда он не еврей.

— Врешь ты.

— Вы же не из Германии приехали.

— Мы приехали, — объяснила Регина, — с родины. Из Леобшютца, Зорау и Бреслау.

— В Германии всех евреев бьют. Я это точно знаю. Ненавижу немцев.

— Я тоже, — уверила Регина, — я тоже немцев ненавижу.

И она решила как можно скорее рассказать отцу о своей новой ненависти, об Инге, о платьях на улице и о Дахау. Хотя она говорила об отце гораздо реже, чем об Овуоре, айе, Суаре и Руммлере, все-таки она скучала по нему, тяжело переживая разлуку, поскольку ее мучили угрызения совести. Ведь это она улеглась на землю и первая услышала грузовик, который выгнал их всех из Ронгая.

У маленького пруда с белыми кувшинками, на которых в полуденный зной, словно желтые облачка, лежали бабочки, она открыла Инге тайну:

— Это из-за меня началась война.

— Ерунда, войну начали немцы. Каждый это знает.

— Надо рассказать папе.

— Да он уже знает.

Только после этого разговора Регина вдруг заметила, что все женщины говорят о войне. Они уже давно были не такие веселые, как в первые дни в отеле. Все чаще они говорили: «Вот когда мы снова будем на ферме…», и ни одна не хотела вспоминать о том веселом настроении, с которым они прибыли в Найроби. Изменившийся тон персонала в «Норфолке» усиливал тоску по фермерской жизни.

Управляющий отелем, худой и неприветливый мужчина, которого звали Эпплуэйт, уже давно не пытался скрыть свое отвращение к людям, не умевшим произнести его имя. Он ненавидел детей, с которыми до этого не сталкивался ни дома, ни на службе, и запрещал молодым матерям подогревать на кухне молоко для грудничков, вывешивать на балкон пеленки и ставить под деревьями коляски. Благодаря ему женщины все отчетливее понимали, что они здесь нежеланные гости, и даже еще хуже — жены врагов.

После первоначальной эйфории вперемешку с растерянностью, которую они ощутили, оказавшись вместе, женщины вернулись к реальности, чувствуя ошеломление и собственную вину. Почти у всех оставались еще родственники в Германии, и теперь стало понятно, что для родителей, братьев, сестер и друзей спасения больше не было. Осознание этой неизбежности и неопределенности собственного будущего парализовало их. Они скучали по мужьям, которые до этого единолично принимали решения и несли ответственность за семью и о которых они теперь ничего не знали, даже куда их увезли. Осознав собственное бессилие, они растерялись, и это сначала привело к мелким перебранкам, а затем и к апатии, которая загнала их в прошлое. Женщины наперебой рассказывали, какая у них раньше была хорошая жизнь, которая с каждым днем вынужденной бездеятельности сияла в памяти все ярче и ярче. Они стыдились своих слез и еще больше стыдились, когда говорили «дома», не зная, говорят ли они о ферме или о Германии.

Йеттель очень страдала от неутоленной потребности в защите и утешении. Она скучала по жизни в Ронгае, по всегда хорошему настроению Овуора, по такому привычному ритму дней, которые сейчас казались ей не одинокими, а полными уверенности и надежды на лучшее будущее. Ей даже не хватало ссор с Вальтером, которые теперь представлялись чередой нежных подтруниваний, и она плакала от одного упоминания его имени. После каждого такого приступа отчаяния она говорила:

— Если бы мой муж знал, как мне здесь приходится, он бы меня сразу забрал.

Чаще всего женщины уходили в свои комнаты, когда Йеттель в очередной раз предавалась отчаянию, но однажды вечером, когда она горевала громче обычного, Эльза Конрад вдруг оборвала ее, громко заявив:

— Кончай хныкать и сделай что-нибудь. Думаешь, если бы моего мужа угнали, я бы стала сидеть тут и стонать? Меня тошнит уже от вас, молодых.

Йеттель была настолько поражена, что сейчас же перестала плакать.

— А что же я могу поделать? — спросила она, и в голосе ее не было ни капли плаксивости.

С первого дня в «Норфолке» Эльза Конрад стала для всех них непререкаемым авторитетом. Она не боялась ни скандалов, ни людей, их устраивавших, была единственной берлинкой в группе и к тому же не еврейкой. Уже ее внешность изумляла. Эльза, толстая и неповоротливая, днем закутывала свои телеса в длинные цветастые одежды, а вечерами — втискивала в праздничные платья с глубоким вырезом. Она носила огненно-красные тюрбаны, которых так пугались младенцы, что, едва завидев ее, начинали орать как резаные.