Разобравшись в конторе с каким-то чепуховым делом, она опять ушла. А я сказала:
– Да, пожалуйста, увольте меня. Сама-то я уволиться не могу.
– Вот как, – ответила конторщица, – я не знала. Ладно, мы вас уволим. Ведь ваша бригадирша сказала, что вы полная неумеха.
Она выдала мне нужные документы и приветливо пожелала всего доброго.
Но обо мне, конечно же, сообщили на биржу труда. Я опять получила повестку и опять не явилась. Принесли вторую, но я решила, что пойду, когда получу третью. Однако вышло иначе.
До недавних пор моим соседом у Якобсонов был Гарри Каплан, официант, игравший на трубе. Когда его забрали на депортацию, я от неописуемого ужаса и отчаяния просто легла в постель и натянула на голову одеяло. И вот, когда я была дома одна, в дверь опять позвонили. Почтальон принес Каплану заказное письмо. Я объяснила, что его нет, забрали.
– Вот как! Тогда я знаю, чтó написать: “Не проживает, отбыл на Восток”, – сказал пожилой почтальон. – Кстати, у меня тут еще одно письмо. Здесь должна проживать барышня Ялович.
Я мгновенно узнала конверт: новая повестка на биржу труда.
– Вы и тут напишите: “Не проживает, отбыла на Восток”, – быстро сказала я.
Короче говоря, из картотеки биржи труда меня вычеркнули, потому что я имела наглость сообщить властям, что меня уже депортировали.
5По выходным я часто встречалась с Рут и Норой. Мы вместе гуляли, и они рассказывали, что нового в цеху. Например, я узнала, как реагировали сименсовские наладчики на вышедшее в сентябре 1941-го полицейское распоряжение, которое обязывало евреев публично носить желтую звезду.
Шульц и Херман, понятно, возмутились. Нацист Штаковски тоже сказал, что так нельзя. А еще двое, Штраль и Бедурке, которых я вечно путала и считала закоренелыми нацистами и людьми очень недалекими, весьма внятно пробурчали: “Нами правят преступники!” У одного из них были родственники в деревне, и с тех пор он временами угощал девушек бутербродами с ветчиной.
Гуляя с Рут и Норой, я постепенно придумала особый план: решила использовать эти прогулки, чтобы хорошенько изучить город Берлин и его обитателей. У подруг моя социологическая игра энтузиазма не вызывала, но все же они в ней участвовали, ради меня. Нора намечала маршруты в разные места города, неизменно расположенные далеко от исходного пункта. В промежутках располагались различные остановки, где я рассчитывала спросить дорогу у полицейского.
Вот так я и ходила по улицам в компании этих двух красоток. Некоторые люди постарше, глядя на нас, говорили:
– Какая жалость! Красивые девушки – и должны ходить с еврейской звездой!
Полицейские тоже были не прочь поболтать, спрашивали:
– Ну что, красотки?
Тут я действовала, как требовал закон:
– Еврейка, город Берлин, личный номер икс-игрек. Разрешите спросить?
– Чего-чего? – изумлялся каждый, чем очень меня веселил. – Чего надо-то? А?
– Закон требует, чтобы мы представлялись таким образом. Называя место пребывания, личный номер и сообщая, что мы еврейки. А теперь, с вашего разрешения, можно спросить?
– Ишь ты, значится, и такой закон есть? Ну обалдеть, чего только не услышишь!
Лишь те, что помоложе, владели собой и старались не подавать виду, как они поражены и как им противно. Те, что постарше, только головой качали:
– Быть такого не может, ну-ка повторите, как вы сказали?
– Я еврейка, город Берлин, личный номер такой-то.
– Неужто впрямь такой закон?!
Отсюда я сделала вывод: даже полицейские не знали всех законодательных предписаний, всех мелких издевок, каким подвергали нас, евреев. Нормальные граждане знали еще меньше. Обычную немецкую домохозяйку интересовало, где по сносной цене купить на черном рынке фунт помидоров, и она рыдала, если пригорал суп. В голове у нее сидели антисемитские клише, а может, их и не было, но предписаний против евреев она знать не знала. И сей факт, с точки зрения последующего перехода на нелегальное положение, был для меня очень важен.
Вопрос, который я задавала полицейскому после этой болтовни, звучал так:
– Скажите, пожалуйста, как отсюда пройти на такую-то улицу.
Цель всегда намечалась весьма отдаленная, располагавшаяся в нескольких километрах.
– Это ж очень далеко, вам лучше подъехать, – отвечал полицейский.
– Мы не можем подъехать, нам только по будням разрешено пользоваться общественным транспортом, утром и вечером, на работу и с работы[16].
– Да ну, быть такого не может!
– Может. Закон такой.
– Стало быть, ехать нельзя, надо пешком, ах ты черт! Даль-то какая.
Разворачивали план города – и на тебе: путь проходил через правительственный квартал. Нора заранее придумала.
– На эти улицы нам заходить нельзя. Для евреев они под запретом, – объясняла я. Возле кино и театров тоже были улицы и площади, запретные для евреев.
– Выходит, и тут нельзя? Но этак-то еще дальше!
Затем мы заставляли полицейского разрабатывать окольные маршруты, вежливо благодарили и удалялись. А немногим позже повторяли то же самое в другом месте.
– Ох! – сказал один из полицейских, причем даже нестарый. – Три такие хорошенькие девушки, с виду по вам ничего не заметно. Снимите вы эти хреновы звезды, сядьте на метро, и дело с концом. – Это был самый решительный ответ, какой мы получили, и он очень ободрил нас и успокоил.
Для меня эта игра имела огромное значение, ведь я училась держаться уверенно, даже с теми, перед кем мы, собственно, жили в постоянном страхе. Я понимала: это наверняка пригодится мне на долгом пути через время нацизма.
И все же я снова и снова на собственном опыте узнавала, что любое мелкое нарушение правил может поставить мою жизнь под угрозу. Например, поход в магазин: евреям разрешалось заходить в магазины только в определенный час, ближе к вечеру, когда там ничего уже не оставалось. Но я часто шла туда с утра, мне ведь было больше нечем заняться.
Однажды, когда я со своей еврейской звездой и с авоськой неторопливо шагала по Шмидштрассе, навстречу мне попался маленький желтолицый горбун.
– Стой! – скомандовал он и достал из кармана удостоверение. – Продовольственное ведомство! Вам же известно, что евреи могут ходить в магазины только во второй половине дня. Я прикажу вас арестовать!
Все, конец, а я с пустыми руками. Даже бутылки нет, чтоб треснуть его по башке и убежать. Сердце безумно колотилось. Я отступила на шаг-другой, чтобы он не заметил, как я разволновалась, и сказала:
– У меня сменная работа, сейчас я работаю ночами.
– Вот как! Тогда предъявите документы.
– Я их дома оставила.
– Тогда я прикажу вас арестовать!
Я инстинктивно слегка согнула колени, наклонилась и запрокинула голову, чтобы смотреть на него снизу вверх:
– Как мило с вашей стороны напомнить мне про документы. Я не подумала, не знала, что их надо всегда иметь при себе. В самом деле, очень мило! Ведь встреться мне не такой любезный сотрудник, я бы впрямь заработала неприятности.
На лице у горбуна отразилась сущая мимическая битва: он не знал, радоваться ему или злиться, наградить меня плевком или обнять. Он помедлил, погрозил мне пальцем и сказал:
– Ладно, теперь будете знать. В другой раз имейте удостоверение при себе!
Обошлось. Опять повезло. Но я сразу же вернулась домой и решила теперь не ходить постоянно с этой окаянной звездой.
Я хорошо знала в окрестностях так называемые проходные подъезды. Летом все было проще простого: надеваешь на улицу легкую жакетку со звездой, ныряешь в какой-нибудь подъезд, снимаешь жакетку и выходишь через другую дверь, уже без звезды. Зимой, понятно, этот вариант отпадал.
Мать моей подруги Ирены Шерхай показала нам, как надо пришивать звезды. И мы одним движением могли оторвать звезду, а после иголкой с заранее вдетой ниткой, которую втыкали в подкладку пальто, мигом пришить снова. И теперь я шла по своему кварталу согласно предписаниям, со звездой на пальто. Но уже через десять минут была свободным человеком, без звезды. А на обратном пути водворяла звезду на место.
Если просто прикрыть этот знак, то все может кончиться прескверно. Однажды на Нойе-Шёнхаузер-штрассе я стала свидетельницей такой сцены. “Стой!” – скомандовали двое в штатском старику в нескольких шагах впереди меня. Затем щелкнули наручники. Этот человек, с виду типичный еврей, не рискнул выйти из дому без звезды, но и не хотел носить звезду открыто, как предписано. Он прижал к груди портфель и наполовину прикрыл звезду. Этого оказалось достаточно, чтобы взять его под стражу и увести.
Зимой 1941–1942 года угроза нарастала и, точно петля на шее, душила меня все сильнее. Я изнывала от страха. Хотела спастись, но не знала как.
Зачастую мне было совершенно нечем заняться. Тогда я бродила по городу, навещала знакомых, даже самых шапочных, чтобы побольше узнать. И постоянно слышала горестные вести: здесь кого-то забрали, там кто-то получил приказ о депортации. Я вконец изголодалась и была в таком отчаянии, что на лестнице сперва делала маленькое упражнение на расслабление и только потом нажимала кнопку звонка. Дыхательная гимнастика помогала расслабить лицевые мышцы. Когда дверь открывали, я быстро говорила: “Извините, я вас не задержу. Просто не могла пройти мимо, не спросив, как ваши дела”. Обычно у меня была заготовлена какая-нибудь любопытная новость, суды-пересуды, чтобы немножко развеселить хозяев. Если везло, меня угощали чашкой суррогатного кофе с сухариком или еще каким-нибудь пустяком.