Читать интересную книгу Льды уходят в океан - Пётр Лебеденко

…Зимой в тундре светло не бывает. Утро угадывается по окоему: он не алеет, но вдруг начинает казаться, что из-под земли, пробивая толщу мерзлоты, появляются блеклые отблески света. Появляются и исчезают, потом окоем вновь слегка бледнеет, и эта почти мертвенная бледность медленно разливается по тундре. Нет ни теней, ни резких линий, все будто видится сквозь толстое матовое стекло.

Вот таким мглистым утром три самолета вылетели на розыски. Смайдова обнаружили недалеко от места катастрофы, и когда командир отряда, посадив машину рядом с ним, выскочил из кабины и подбежал к летчику, Петр не выразил никакого удивления. Он стоял на коленях, глядел куда-то в сторону и левой рукой покачивал смерзшийся, бурый от крови комок шарфа.

Командир обнял Смайдова, тихонько позвал:

— Петя!

Медленно переведя взгляд на командира, Петр сказал:

— Они получат радиограмму и сразу вылетят. И еще вот что, радист: пускай хирург захватит побольше инструментов… Ты понимаешь? Ты все понимаешь? Иначе я подохну, как волк в капкане…

Командир поднял его на руки и бережно отнес в самолет. В другую машину положили мертвого врача.

На востоке дымились далекие горы, стыли льды Ледовитого океана. Тундра провожала их тишиной.

Петр вышел из больницы только через пять месяцев. Был уже июнь. У ограды шумели молоденькими листьями маленькие, два-три года назад посаженные топольки. Смайдов остановился около одного деревца, поглядел на него, улыбнулся. В левой руке он держал чемоданчик, правой хотел погладить ветку: как-то в эту минуту забылось, что неживые пальцы протеза лишены возможности ощутить прохладу зелени. Петр даже потянулся к веточке, но потом взглянул на протез и быстро зашагал прочь.

Нет, честно говоря, он сейчас уже не очень страдал от того, что ему больше не придется летать. За те пять месяцев, которые он оставил за порогом больницы, Петр успел привыкнуть к мысли, что ему надо начинать все сначала. У него теперь и отношение к жизни стало новым, совсем другим, чем прежде. Та страшная ночь в тундре родила в нем необыкновенную жажду жить полнее, так, чтобы каждую секунду, каждое мгновение ясно ощущать: ты жив, ты чувствуешь, ты дышишь и видишь — а ведь всего этого могло уже не быть, совсем ничего!

Это был не страх перед тем, что в ту ночь для него все могло кончиться, — страх этот в нем держался недолго. Это была как бы великая радость рождения. И хотя с той памятной ночи прошел уже добрый десяток лет, Петр Константинович часто чувствовал потребность както по-детски проявить свою радость, как-то объемнее воспринять все ощущения. Ему хотелось и других видеть жизнерадостными, и, глядя на людей, которые всегда были чем-то недовольны, вечно брюзжали, Смайдов еле удерживался, чтобы не крикнуть: «Вам бы разок повстречаться со смертью! С глазу на глаз!»

Выйдя из кабинета Борисова, Марк решил побродить по докам, посмотреть, как работают тут, на Севере.

За то время пока он был в конторе, доки заметно ожили. Мимо Марка мчались автокары, нагруженные листами стали, спешили к своим судам сварщики, плотники, механики, матросы, сигналили крановщики, опуская к корме траулера огромный вал, какой-то моряк в бушлате, наверно боцман, простуженным голосом кричал со шлюпки на берег: «Нефедов, Нефедов, кранцы не забудь, тебе говорят!» Под днищем небольшого теплоходика сварщик, надвинув на лицо маску, прицелился электродом к стыку стальных полос обшивки, помедлил одно мгновение и включил аппарат. Даже издали Марк заметил: дуга длинная, надо укоротить. Словно повинуясь его желанию, сварщик немедленно укоротил дугу. Марк удовлетворенно улыбнулся и побрел дальше. Потом несколько минут наблюдал, как ставят на кильблоки деревянный дрифтер, посмотрел на швартующийся к причалу юркий катерок и снова пошел вдоль берега.

Какой-то парень без шапки, в простеньком незастегнутом пальто неожиданно крикнул:

— Привет докерам!

Марк даже остановился, настолько неожиданным был этот окрик. Быстро взглянул на парня, но из-за спины раздалось:

— Салют, Генка!

«Вот так же и у нас», — подумал Марк. И сразу вспомнил, как часто они вместе с Мариной возвращались из доков или шли на работу и их приветствовали вот такими же словами: «Привет докерам!» Как же давно это было! Словно целая жизнь прошла с тех пор, когда неожиданно пришла беда и он потерял Марину.

Марком вдруг овладело странное беспокойство. Он и сам не мог объяснить, почему у него возникла уверенность, что здесь рядом должна быть Марина и он ее сейчас увидит. Марк даже представил, как на том или вон на том судне вспыхнет дуга, особенная дуга, такую может зажигать только Марина, но он все же подождет, пока появится еще одна вспышка. Да, это ее «почерк», его можно узнать среди тысяч других! Он подходит к ней, останавливается, долго смотрит на ее проворные руки, на слегка склоненную голову в маске и тихо зовет: «Марина!» Она не слышит — слишком увлечена. Но потом вдруг оборачивается, и он видит на ее лице удивление. «Ты не уехал, Марк? — спросит она. — Ты остался?» — «Я остался, — ответит Марк. — Я не мог уехать».

Тогда она скажет… Что она скажет? Что она может сказать?..

Огни сварок вспыхивали теперь почти на каждом корабле. Марк оглядывался, искал. Он уже не мог избавиться от мысли, что увидит Марину. И желание увидеть ее — хотя бы издали — крепло в нем с каждой минутой. Он пошел быстрее, как человек, который торопится кудато с определенной целью. Еще один док, еще один стапель, еще одно судно — Марины не было. Вот уже и конец докам: за стоявшим на стапелях траулером возвышался забор, дальше — только пирсы и причалы.

Марк остановился, снял шапку, вытер испарину на лбу. И хотел уже повернуть назад, когда к нему подошел парень с подвешенной на боку маской. Марк обрадовался: «Сварщик… свой человек…»

Парень кивнул в сторону реки:

— Гляди-ка, норвежца как помяло-то… Не иначе как на льдину налетел.

Марк посмотрел на грузовой теплоход, медленно приближающийся к берегу. Судно действительно имело жалкий вид: огромная вмятина на носу, изодранная обшивка от ватерлинии до фальшборта, словно корабль потерпел бедствие. Марк заметил:

— Да, работка сварщикам предстоит немалая.

— Дай боже, — согласился парень. — А ты что, в наших доках трудишься? Не видал тебя раныпе-то…

— Недавно приехал, — ответил уклончиво Марк. И неожиданно спросил: — Скажи, ты не знаешь сварщицу Марину Санину?

— Не знаю. Такой вроде у нас нету. Валю Ногаеву знаю, Ларису, Людмилу Хрисанову — королеву голубого огня… А Марину… Постой, постой, брат… Марина — это ж буфетчица в портовом ресторане. И, кажется, Санина. Может, она?

— Не она, — сказал Марк. Помолчал и добавил: — Нет, не она.

А Марина и сама никогда не думала стоять вот за этой буфетной стойкой, наливать в графинчики коньяк и водку, переругиваться с официантами и вежливо улыбаться посетителям. Если бы ей сказали раньше, еще когда она работала с Марком, что ее ждет подобная перспектива, Марина попросту рассмеялась бы. Белый передничек и чепчик? От стыда помереть можно! Пусть этим занимаются предпенсионные старички и те, кто в жизни своей не видал, как вспыхивает вольтова дуга. А у нее своя дорога. Она — потомок старой гвардии докеров, портовых грузчиков… Ее прадед был бурлаком. Бурлак — вот отку да тянется славная ветвь рода Саниных! Надеть передничек и чепчик и стать за буфетную стойку — разве она способна на это?!

Два года назад, когда она приехала на Север и поселилась у своей двоюродной сестры Анны Лидиной, та сказала:

— Погуляй недельки две-три, развейся, отдохни, потом что-нибудь придумаем.

«Развейся…» Целыми днями Марина сидела или лежала на кровати, молчала, ничего вокруг себя не замечая. К Анне приходили подруги, старались втянуть Марину в свой разговор, но она вяло улыбалась и продолжала молчать.

— Ты что, дева, на тот свет готовишься? — сердилась Анна. — Сидишь, как монашка, слова из тебя не вытянешь, не ешь, не пьешь, мощи одни остались. Так и до кладбища недалеко.

— Тоска вот тут, — Марина прикладывала обе руки к груди. — Как игла засела. Жить не хочется…

Однажды Анна сказала:

— Не отдыхаешь ты, дева, а изводишься. Собирайся, пойдем, на работу тебя устрою. Уже договорилась.

Марина даже не спросила куда. Какая разница! Все равно ничего не мило.

Надела старенькое платьице, кое-как причесалась, припудрила синеву под глазами и всунула ноги в поношенные туфли. Анна молча, сдерживая раздражение, наблюдала за ней и, когда Марина сказала безразличным голосом: «Ну что ж, пойдем…», не выдержала. Взяла Марину за плечи, почти толкнула на стул:

— Садись! — и сама села напротив. — Давай-ка поговорим с тобой по душам!

Марина тихо ответила: