Надо заметить, что я не ошибся — проходя мимо этого же киоска во второй половине дня, я увидел на том же Споке новый ценник: «12 рублей». Делать свой маленький «бизнес» в Москве вновь позволялось.
Я шагал по Москве… На улице пока ещё Горького люднело, день обещал быть солнечным, но я шёл как будто под чёрной сенью чего-то зловещего, не своего.
И это ощущение не пропадало.
Впрочем, над Москвой в те дни и впрямь что-то витало. В один из тех дней я заскочил в пельменную — перекусить на ходу, и был поражён тем, что услышал из приглушенного транзистора, висевшего на стене. Оттуда неслась монотонная, бубнящая речь, однако это была не передача какой-то исламской радиостанции, а просто тарабарщина на неведомом «птичьем» языке. Скорее всего на москвичах тогда впервые отрабатывали то, что позднее стало известно как НЛП — нейролингвистическое программирование.
Вот уже и Пушкинская площадь, бронзовый Пушкин, с укоризненно склонённой головой наблюдающий за своими неразумными потомками. В витрине здания «Известий» выставлены мастерски исполненные плакаты на манер давних «окон РОСТА» или «окон ТАСС» — плакатов революционной и военной поры на злободневные темы.
Плакаты были сделаны уверенной рукой профессионала и злобно издевались над низвергнутым ГКЧП.
Гнусно это всё выглядело, но уж вовсе людоедским оказался плакат, посвящённый Пуго. Из него можно было понять, что Пуго убит, потому что на плакате имелись строки:
«Забил заряд яВ тушку Пуго».
Этот отвратительный, но тоже профессионально сделанный каламбур вызывал чувство и физического отвращения, и безысходности. Возникало ощущение нереальности происходящего, хотя интеллектуально я был к чему-то подобному готов. Психологически же…
Между прочим, нынешние биографические словари утверждают, что Пуго вместе с женой якобы покончили жизнь самоубийством, и даже приводят его якобы предсмертную записку. Однако Пуго — у меня в том нет никаких сомнений — был убит, и его убийцы в первый день своего торжества не скрывали подлой, безнаказанной радости от этого. В стишке на плакате в витрине «Известий» сгоряча сболтнули лишнее, а уж потом поняли, что проболтались, и «отработали» назад — к версии суицида.
Через череду лет Пуго может показаться старым, однако ему в год гибели исполнялось всего-то 54 года. Из всех членов ГКЧП он был единственным, кто мог бы в мутную пору последовавшего ельцинского развала стать центром объединения для борьбы за новый Советский Союз и тем был особо опасен для ельцинских путчистов. Поэтому, надо полагать, Пуго — единственного из членов ГКЧП — сразу же и убрали из ситуации физически, грубо замаскировав убийство под самоубийство.
День разгорался, на улицах люднело, но было видно, что это — просто обычные москвичи или даже иногородние, случайно оказавшиеся в столице и безотчётно направившиеся в её центр хоть за какой-то информацией. Особой радости никто не проявлял, хотя горестных лиц тоже не замечалось. Кое у кого проглядывала, впрочем, настороженность и даже пришибленность.
Звонить кому-то было рановато, и я просто шагал по Москве наедине со своими мыслями и чувствами. Пока что было ясно одно: хотя бы на время верх одержали те нездоровые силы, которые последние годы «раскачивали лодку» и вели страну к развалу. Но в то, что это надолго, не верилось.
Верилось в иное: уж теперь-то все здоровые силы страны должны понять, что надо делать! Пора использовать все немалые силы Державы для того, чтобы опрокинуть зловещие антидержавные силы. Ведь должны же выступить — уж хотя бы сейчас — в поддержку СССР высший генералитет, Академия наук СССР, руководители отраслей экономики, директора ведущих государственных предприятий, их коллективы, ведущие мастера культуры… Уж теперь-то карты открыты!
Так думалось, так хотелось думать, но что-то зловещее накрывало солнечный московский день всё прочнее, и, хотя сердце верило в лучшее, разум уже догадывался — сегодня начался отсчёт иного времени — не исторического, а антиисторического.
И все мои дальнейшие перемещения в тот день всё более убеждали, увы, в последнем.
Впрочем, продолжу…
Глава 4
22 августа 1991 года (день): «Студенты МАИ за свободу»
День 22 августа разворачивался во всей его пестроте, и я шагал или ехал от одного пункта к другому, но готовности действовать и противодействовать не находил нигде.
Я побывал в тот день в нескольких местах и говорил с разными людьми, в частности в некоторых московских редакциях. Как уже было сказано, я тогда начинал «обрастать» рядом знакомств, как раз в августовском номере журнала МИДа СССР «Международная жизнь» была опубликована моя статья «Жар-птица Сергея Дягилева». Вот уж, что называется, яичко оказалось дорого, да только не к Христову дню, а к чёртовому.
Побывал я и в редакции «Литературной газеты»… В особняке, уютно расположившемся в Костянском переулке, один из моих «литературно-газетных» знакомцев — тогда очень известный журналист, имени которого по ряду причин упоминать не буду — встретил меня в состоянии такой эйфории, что я оторопел. Потом улыбка сменилась лёгкой гримасой, и знакомец признался, что побаливает голова, поскольку Бурлацкий (тогдашний главный редактор) выставил-де за счёт редакции ящик коньяка и все угомонились только под утро. Впрочем, зайдя к другому знакомцу, я особой радости у него по поводу происходящего не обнаружил, зато от него я впервые услышал слово «ельциноиды», позднее ставшее общеупотребительным.
Третий знакомец был радостен и с порога сообщил мне: «Вы знаете, говорят, на Лубянке Железного Феликса валяют!»
Мне стало противно. Сухо распрощавшись, я покинул «литературный» особняк и зашагал к метро ещё «Кировская» (будущие «Чистые пруды»). Выйдя через пять минут на станции — пока что «Дзержинской», я с трудом удержал чисто физический позыв к рвоте.
Площадь Дзержинского (бывшая и будущая Лубянская) была окружена молчаливой толпой, теснящейся у переносного ограждения, выставленного кем-то по всему периметру площади. А в центре площади, архитектурной доминантой которой десятилетиями была подтянутая фигура первого рыцаря революции в длинной серой шинели, у пустого постамента, щедро залитого вёдрами красной краски, бесновалась (другое слово тут не подходило) банда молодчиков.
Милиции видно не было, но между безмолвной толпой и орущей бандой, размахивавшей «триколорами», лежало огромное пустое кольцо. И никто из толпы не пересекал его, чтобы присоединиться к «триумфаторам».
Только сейчас, вспоминая те дни, мне пришло на ум, что эта ярко запечатлевшаяся в моей памяти картина была символической для всего августа 91-го года, для всей необъятной тогда страны.
В центре событий правила дозволенный и санкционированный шабаш кучка провокаторов и спровоцированных хулиганствующих «интеллигентных» придурков, а народная масса, проданная «элитой» и обманутая «мыслителями», безмолвствовала. При этом между кучкой получивших права негодяев и будущей бесправной народной массой уже 22 августа 1991 года пролегла непереходимая полоса отчуждения.
Народ же безмолвствовал потому, что его в течение последних пяти лет отучали любить Советскую власть. Отучали сами органы этой власти во главе с горбачёвским ЦК КПСС.
Да, насыщенным выдался день 22 августа 1991 года. Радостных лиц на улицах было мало, но в целом Москва — за исключением центров возбуждаемого ельцинскими путчистами искусственного ажиотажа — выглядела спокойной. Люди просто не понимали, что уже скоро их жизнь начнут ломать всерьёз.
В тот день, идя по Старому Арбату, я мимолётом услышал обрывок разговора двух раскованного вида юных торговцев матрёшками, раскрашенными «под Ленина», «под Сталина», «под Горбачёва», «под Ельцина» и т. д.
— Похоже, пронесло, — громко заявлял один.
— Ага, — соглашался второй. — А я думал, Арбат прикроют…
Что ж, они не ошиблись. Арбат не «прикрыли», он как раз расцвёл и процветает.
Прикрыли Державу.
И теперь на Старом Арбате торгуют её наградами, формой её воинов, гермошлемами от высотных компенсационных костюмов, а то и самими костюмами бывших защитников её воздушных рубежей.
Тогда же, 22 августа, я оказался и на Новом Арбате — на проспекте тогда ещё Калинина. Мимо стройных зданий-«книг» текла и текла многоликая толпа-«змея», в голове которой шёл сам Ельцин с компанией. Там же, впереди, везли три гроба с «погибшими за свободу», которым издевательски присвоили — посмертно — звания Героев Советского Союза. (Уже много позднее пошли глухие отголоски разговоров о том, что окуренных наркотиками «героев», похоже, просто подбросили под БТРы — для придания спектаклю соответствующего кровавого колорита.)