Несомненная "русскость" Бродского начинается уж хотя бы с упрямого традиционализма его версификации. Русский поэтический язык, как известно, отличается от английского неисчерпаемостью своих рифм и неустаревающими строгими размерами, в английской лирике давно уже ставшими сугубой прерогативой поп-песен, детских стишков и юмористики. Поэтому действительно "русскоязычными" в русской поэзии являются формальные авангардисты-верлибристы, использующие наш язык лишь как отстраненный метод (Геннадий Айги). Стихотворный строй Бродского, напротив, поражает именно тем, что в конце двадцатого века отечественная литература, и только она, позволила ему писать такие "новые" в смысловом отношении и одновременно такие "неавангардные" вещи. И даже отдельные поздние его опыты со свободным стихом уже не смотрятся как авангардизм, ибо они — результат долгой работы в рамках традиционных поэтических форм.
Что же касается тематического диапазона Бродского, то он — и вовсе самое лучшее свидетельство его "русскости". Бродского постоянно занимают все те и все то, что, казалось бы, далеко отстоит от его внешне отчужденной, стоической маски. Всемирная отзывчивость таинственным образом проникает в стройные ряды характерных для него "римских" аллегорий и расстраивает их вычурные построения. То и дело рядом с консулами, легионерами и марками аврелиями у Бродского возникают совсем другие, пронзительные, отчетливо русские образы. "Пришел сон из семи сел…", "В деревне Бог живет не по углам…", "Колесник умер, бондарь уехал в Архангельск к жене…", "Ты забыла деревню, затерянную в болотах…" — эти и другие "северные" стихи мог написать только человек, искренне полюбивший деревню — несмотря на то, что не там он родился, не там ему и умирать. Собственно, сам "сельскохозяйственный рабочий Бродский", впоследствии возражая на визгливый правозащитный крик ("Ах как вы там наверное страдали!"), просто и смело говорил, что так хорошо, как там, ему нигде и никогда не было. Я не оговорился, отрицать "страдания" на виду у настырно сочувствующей публики — была явная умственная смелость. Неудивительно, что Бродский прекратил всякие отношения с либеральным профессором Эткиндом, когда тот опубликовал на Западе патетическую книгу о суде над "тунеядцем". Выставлять себя в качестве жертвы, когда в России были и есть жертвы истинные, — недостойно, и именно этим в определенных ситуациях человек консервативного склада отличается от недоумков, кричавших в эфире задолжавшего НТВ, что "мы будем умирать как Мандельштам".
Русскоязычный писатель становится русским, прежде всего когда ощущает свое довольно-таки скромное место в мироздании, место, предназначенное лишь для того, чтобы сообщить вовне о состоянии соборного русского языка и мере того отчаяния, что, напротив, у каждого свое. И в этом стихи, эссе, интервью Бродского убеждают ничуть не меньше, чем проза Солженицына, Мамлеева и Лимонова, других великих русских. "Горбунов и Горчаков" или "Речь о пролитом молоке" рассказывают нам о жизни языка в России и о невероятно метафизически насыщенной (к худу ли, к благу ли) жизни его носителей ничуть не меньше, чем такая "солидная" проза, как "Архипелаг", "Шатуны" или "У нас была великая эпоха". При всем том — не забудем, что для Бродского путь к осознанию самого существования державной ("На смерть Жукова") или почвеннической тематики был в тысячу раз сложнее. Молодому человеку, выросшему в Ленинграде-Петербурге (а Бродский времен норенской ссылки был именно молодым человеком), сложно суметь "отмыслить" что-то еще кроме цивилизации и Европы, а уж тем более понять: это "что-то", с виду кривое и затрапезное, заслуживает внимания никак не меньшего, чем какой-нибудь готический стиль. Бродский — сумел, и вот хороший тому стихотворный пример: "Как славно вечером в избе, запутавшись в своей судьбе, отбросить мысли о себе (курсив мой — Д.О.) и, притворясь, что спишь, забыть о мире сволочном и слушать в сумраке ночном, как в позвоночнике печном разбушевалась мышь... столпотворению причин и содержательных мужчин предпочитая треск лучин и мышеловки сон". В этих строках глубинное русское миросозерцание проявилось у Бродского как никогда сильно. Быть русским в полной мере — значит именно предпочесть русский взгляд на мир. Лежа и притворяясь, что спишь, оценить свое, русское, сонное, уже меж тем хорошо зная и заманчивую европейскую бодрость. Иначе откуда бы в России взяться всемирной отзывчивости.
Ну а после — после у Бродского была Америка, но даже там, занятый иным ландшафтом, иной жизнью, он сумел найти для нее какие-то особые, вроде бы неподходящие ей слова: "И дети в оранжевых куртках, выбегая на улицу, кричат по-английски — "Зима! Зима!". Каким странным и каким русским оказывается здесь это "кричат по-английски", не правда ли? Вот так, тонко и точно, определяется точка, на которой находится смотрящий.
Русский взгляд на вещи остался у Бродского и в его позднейшие американские годы. Так, проведя много лет на Западе, восхищаясь сельской Новой Англией, он не воспринял вульгарно-буржуазную заповедь, усердно повторявшуюся на все лады уже русскоязычными литераторами здесь в девяностые, — что, дескать, "литературоцентричность" вредна, что писательство — занятие как минимум равноценное, а то и побочное по отношению к производству рекламных роликов или сочинению "гламурных" (тьфу, ужас что за слово!) статей. Бродский же, будучи поэтом-лауреатом в Вашингтоне, предлагал положить стихи в гостиницах и магазинах — идея чрезвычайно русская, потому что ведь в незаменимости, жизненной необходимости поэзии убежден может быть только русский поэт. Для русскоязычного же автора общественная значимость стихов — приятная, но все же факультативная ценность из ряда возможных.
Ну а незадолго до смерти Бродский написал "Оду на независимость Украины" — стихотворение, которое его наследники до сих пор не находят удобным для официального издания, уж слишком неполиткорректное. Дело в том, что отношение Бродского к послеимперской самостийности там — весьма определенное. Но речь не о политике. В последних строчках оды Бродский ясно высказывается о "культурном равноправии". О той самой русскоязычности, что свойственна тем авторам, что все еще пишут, по старой памяти, по-русски, пишут, но уже не считают для себя необходимым ограничивать свою "творческую свободу" воспоминаниями о неотделимой от русского языка русской иерархии ценностей. Когда дойдет дело до смертного часа — пишет он — будете помнить “строчки из Александра, а не брехню Тараса".
Илья Кириллов ПРАВЫЙ ВАЛЬС (О прозе Павла Крусанова)
Всегда самое мучительное для меня в критике и, думаю, не только для меня — изложение сюжета рассматриваемого произведения. Как передать "своими словами", да еще "вкратце", то, что автор изложил в целом романе, рассказе, повести, какие найти слова, чтобы не умалить и не преувеличить при этом их значения. Здесь уместна, правда, одна оговорка, как бы в оправдание критикам. Органичный сюжет, имеющий неслучайное начало и завершение, живое развитие, вполне поддается пересказу, и значимость его этим не стирается, как не стираются при бесконечных повторениях сюжеты классических мифов. Но таких сюжетов, несущих в себе самодостаточность, много и не бывает. Не стал счастливым исключением для критиков и новый роман Павла Крусанова, во всем остальном подтверждающий подлинную одаренность автора прославленного "Ангела".
В новом романе воссоздается история рода, главным героем является молодой человек по имени Андрей Норушкин, сегодняшний представитель древнейшего дворянского рода. В начале романа Андрей едет сияющим летним днем в деревню Побудкино, где располагалось когда-то их родовое имение. Стоит внимательно вслушаться в фамилию Норушкиных и в название села, они символичны. Как, впрочем, название самого романа: "Бом-бом".
Бывшая усадьба связана с таинственным явлением, которому суждено стать центральным образом книги. Дабы избежать риска что-нибудь превратное сказать о диковинном предмете, дадим возможность высказаться самому автору: " ... Боярин Норуша при княжении Владимира Святославича в Новгороде был отправлен... на розыски некоего "гневизова", схороненного в словенских землях Андреем Первозванным, дабы освятить и очистить место, куда пал в дремучие времена один из семи главных ангелов, восставших вместе с Денницей, сыном зари, низверженным в преисподнюю... Неведомую реликвию Норуша нашел, следствием чего явилось корчевание "гнило корня" Ярополка, обуздание братобойной смуты и — ни много ни мало — последующее крещение Руси".
В тех краях основатель рода и приобрел земли.