Проплакав долго и безутешно, я, вконец опустошенная, забылась сном без сновидений и очнулась, когда уже рассвело. Вся моя одежда насквозь отсырела, а на щеке остались отпечатки жестких стеблей.
Я еле-еле добрела до деревни, не обращая внимания на соседей и не отвечая на их добродушные приветствия. Дома я застала обезумевшего от беспокойства папеньку и Магдалену. Ее радость при моем появлении тут же сменилась недовольством. Она осуждающе поцокала языком на мой расхристанный вид и принялась ворчать, дескать, то-то односельчанам будет пища для сплетен.
Папеньке я не могла даже в глаза смотреть. Лишь секунду побыв в его крепких объятиях, в которые он едва ли не насильно заключил меня, я вырвалась и бросилась наверх, в свою спальню. Позже я узнала — и приняла почти с безразличием, — что огонь, с давних пор полыхавший в нашем священном атеноре, впервые оставили без присмотра и он потух сам собой.
ГЛАВА 3
Узнав о предательстве возлюбленного, я на следующий же день выпила изрядное количество настойки из ивовых листьев, чтобы помешать семени Пьеро укорениться во мне. Я уповала на ее безотказное действие и на то, что купорос, разносимый кровью по всему телу, напитает мои органы и уничтожит любую завязь, которая вздумала бы во мне прижиться и развиться.
Последующие несколько недель я провела в молчаливом бешенстве, скрывая от всех, даже от папеньки, его истинный источник. Моя ярость все разрасталась, пока не переродилась в некий болезненный нарыв где-то в глубине моего существа.
Я сделалась непомерно раздражительной, забывала умыться и причесаться, а за столом поглощала столько, сколько пристало зараз съедать здоровенному мужику, а не хрупкой девушке. Я превратилась в неопрятную толстуху, и мое лицо сплошь покрылось беловатыми угрями. Каждый вечер я отправлялась в постель с неотступными думами о Пьеро и обо всем его семействе, пестуя планы мести и даже помышляя вернуть утраченную любовь с помощью приворотного зелья, которым я попотчую Пьеро, как только он вернется из Флоренции. Я больше не желала бродить по холмам, собирая травы для папенькиной аптеки, и сердито огрызалась на его покупателей. Все ломали голову, что за перемена произошла в прежде милой и приветливой дочке аптекаря Катерине.
Поддавшись смятению и томлению, я вначале не придала значения перерыву в месячных, но, когда они снова не пришли в срок, я успела обрести былую здравость рассудка. Я поняла, что настойка из ивовых листьев оказалась никудышным противозачаточным средством.
Я все-таки забеременела и теперь носила в утробе отродье бесхребетного Пьеро да Винчи. Это бесило меня, и я решила, что нипочем не стану рожать. Если верить Аристотелю, зародыш на этой стадии еще не человек, а просто живой организм. Я задумала вытравить плод, изгнать его из своего тела — тогда, может быть, я и Пьеро навсегда выдворю из своих мыслей. Снова обрету радость прежней, девичьей жизни. Верну себе расположение папеньки и восстановлю доброе имя у односельчан, которых беспрестанно оскорбляла.
Когда папенька уснул, я неслышно прокралась по лестнице наверх, в его кабинет. Отыскав труды Галена, Авиценны, Диоскорида и Ар-Рази, я принялась лихорадочно вчитываться в тексты, где речь шла о контрацептивных и абортивных препаратах. Порой авторы сходились во мнениях, цитируя «для возобновления регул» одни и те же травы, но лишь немногие из них брались «уничтожить эмбрион и вызвать его удаление из лона». Однако многие названные ими вещества уже исчезли с лица земли, в том числе и лучший из абортивов — сильфий,[5] утраченный тысячелетия тому назад. Другие просто не встречались в Италии, например «бешеный огурец», из которого получали сок, или слоновий кал, используемый как суппозиторий. Иных — таких как миррис или можжевельник — в данный момент не было на полках папенькиной аптеки: мы ждали, пока корабли доставят партию товаров из отдаленных земель в порт Пизы. Алхимические описания, как следует провоцировать аборт, изобиловали упоминаниями определенных камней, трав и светил. Они показались мне наиболее бестолковыми и бесполезными из всех прочих.
Правда и то, что за все годы, проведенные мною в папенькиных помощницах, ни одна винчианская жительница не обращалась к нему с целью прервать нежелательную беременность. Женщины часто приходили в аптеку, ища средств помешать зачатию: они уже не доверяли бабушкиным бредовым рецептам вроде сожженного на горячих углях копыта мула. Но сама беременность, если исключить периоды чумных эпидемий, всегда считалась благословением свыше, и мои познания об умерщвлении зародышей в утробе ограничивались лишь книжными сведениями. С папенькой же на эту тему мы никогда не говорили.
Мне оставалось только изучать старинные рукописи, уткнувшись в них при неверном пламени свечи, и гадать, не вызовут ли предложенные отвары и суппозитории вместе с гибелью плода… и мою собственную. Но потом, снедаемая тоской, я решила, что смерть — ничем не худший удел по сравнению с тем, как стать матерью бастарда в захолустном городишке.
Так и вышло, что я, отчаянная голова, сварила, не слишком поддаваясь страху, дурно пахнущее зелье из тех абортивных ингредиентов, что нашлись под рукой в нашей аптеке, — мирриса, руты, буковицы, болотной мяты и можжевеловой живицы, проглотила его перед рассветом, а затем добралась до своей спальни и снова улеглась в постель.
Почти сразу у меня сильно свело живот, и к тому времени, как к нам пришла тетя Магдалена, а папенька открыл двери аптеки, меня уже жестоко мутило и я вопила как резаная, так что было слышно не только на лестнице, но и в самой лавке.
Папенька и Магдалена сразу примчались в мою спальню и принялись хлопотать возле меня, умоляя сказать, что и где болит. К тому моменту я уже так боялась умереть — вдруг я с предельной ясностью осознала, что менее всего стремлюсь к смерти, — что тут же выболтала им состав принятого мной лекарства. Свое намерение я от них тоже не утаила.
Боль и горячка так мучили меня в тот день, что я сама не понимаю, как выжила. Но я выжила. Затем еще неделю я была слаба, как котенок, и не могла есть ничего, кроме жиденькой похлебки из соленых овощей.
Зародыш, несмотря на попытку отравления со стороны его обладательницы, отказался покинуть насиженное место. После того случая, уже по возвращении доброго здравия и ясности ума, я пересмотрела свои чувства к растущему внутри меня организму. Он сумел заслужить мое уважение. Наверняка он был силен и упрям, и вскоре я начала чувствовать в себе пульсацию новой жизни — пузырьки и трепет бабочкиных крыльев задолго до того, как будущий младенец стал переворачиваться, брыкаться и лягаться, разговаривая со мной, — общение ведь необязательно подразумевает разговор.