– Знаю теперь, как тебя назвать. Будешь ты у нас Кыхпыхом. Пусть не слишком красивое имя, зато полезное. Уж своё-то имя никак не забудешь.
И так малыш этому обрадовался, что стал петь и кричать своё имя на все лады: «Кыхпых, Кыхпых, Кыхпых!» Даже зайца чуть не до смерти напугал.
И мама – Беляночка тоже рада была. С таким именем не пропадёшь – только вспомни вовремя да крикни погромче. А брусничкой да шикшей мороженой сынка повзрослевшего всё равно баловала: мама – она всегда мама.
С тех пор на Вороньей сопочке, по-нашему Вэльвынэ́й, в куропаточьих семьях своих детей только Кыхпыхами и называют. Кыхпых да Кыхпых. А как ещё лучше? Лучше и не бывает. Вот и всё.
Железный малыш
Вот уж сказку скажу – напугаешься. Померещится что – чур, чур! – говори, головешку раздуй, вокруг помахивай. А то бубен на – стучи громко, как тюлень хвостом, Кэлы, злой дух, подумает: мол, от страху трясётся, боится меня. Может, и вовсе не тронет…
Так что жили законным браком муж с женой. Деток любили, кого где находили: то под кустом ольховым, то в морошке спелой, а то просто в ягеле. А уж Кэлы, злой дух, тут как тут. Через всю тундру вьюгой-вьюном несётся, сопит-свистит, за дитятей новым торопится. Мать плачет-убивается, торбаса его поганые обнимает, а тому смех, да и только! Мужчин наших в смертный страх вгонял: не то, говорит, дитя возьму, не то, говорит, зверьё изведу, да птиц поморожу, да рыб заставлю друг дружку поедать. У мужчин после таких слов руки тряслись – не охотники.
И опять пуста колыбель, на ремнях кожаных в тёмном пологе покачивается. Всю ночь Кэлы свой шабаш справляет, день в сопках спит, а под вечер опять на разбой собирается.
Вот однажды муж и говорит жене:
– Однако, стар становлюсь, кто ж меня на охоте заменит, в белом возрасте утешит, род наш продолжит?
А жена перед тем дитя в ярангу принесла. Длинноглазенького, круглолицего крепыша-малыша, что у камня нашла. И муж сказал:
– Не отдам Кэлы, будь что будет. Спрячь ребёночка, а уж я что-нибудь придумаю.
Сказал так и в тундру ушёл. Раньше в тундре, кроме следов звериных, да запахов смутных, да иных примет охотницких, ничего и знать не знал. А тут за камни принялся: какой одной рукой поднимет – тот бросит прочь, а какой двумя еле одолеет – к яме волочёт. Вот он под камнями теми тяжёлыми огонь развёл, большой огонь, с чёрным дымом.
Кэлы думает: совсем чукча ум потерял. В ярангах думают: никак, самого Умку поймал, медвежье мясо коптит. А жене в ту пору думать не положено было: сказано – прячь дитя, она и спрятала.
Меж тем из калёных камней железо в яму натекло. Отковал чукча из того железа дитя не дитя, а так – железного удальца, с ручонками корявыми, с тюленя весом. Еле в ярангу втащил. Пришлось к колыбельке ещё ремней навязать, чтобы под железным ребятёночком не слишком прогибалась.
Сидят под вечер в яранге муж с женой, Кэлы поджидают. Засвистело над тундрой, заухало. Шкуру у входа в ярангу откинуло. Из чёрного холода Кэлы явился.
– Ох, – говорит, – по деточкам соскучился. С утра, – говорит, – икается мне от голоду. Показывай, женщина, кого принесла.
А как заглянул в колыбельку, чуть не до слёз растрогался. Железный-то малыш не ревёт со страху, а сам к Кэлы ручонки свои тянет, будто обнять хочет. Кэлы говорит:
– Я вам за такого дитя керосину дам. Я, – говорит, – корабль купеческий вчера потопил, так керосину этого у меня – бочек сто, не менее!
А сам уж ребятёночка к себе тащит. Тут железные ручонки хвать Кэлы – у того глаза на лоб, еле дышит.
– Ой, – кричит, – спасите, ой, совсем пропадаю!
И вон из яранги! А железный малыш не отпускает Кэлы. Бежит тот, вопит, вся тундра ходуном ходит. А как до Ледовитого океана дотопал, тут свой дух-то злой и испустил.
Утром пошёл охотник к океану взглянуть, точно ли Кэлы помер. Смотрит – и верно: того и дух простыл. Так только – куски льда ребристого, вроде торосов. А на них – железный удалец, им откованный, лежит, снежком припорошённый.
Однако охотник тот умный был. «Хоть железное это дитя, – рассудил, – а моё. На охоту с ним ходить буду, пока в яранге другой подрастёт».
Так и сделал. Ребятёнка этого он Капканом назвал. Злые духи с тех пор в капканы редко попадаются – почти все перевелись. А вот лис черно-бурый, песец голубой или волк зубастый попадаются часто.
Другая жизнь в тундре пошла. В каждой яранге детей много, еды много, шкур много. Оттого и сказок много рассказывают. Всё.
Медвежья хитрость
Умка, Медведь наш, такое прознал, что для медвежьего звания просто срам и злостное оскорбление. Сказывали, будто люди в ярангах про него всякие небыли плетут, простаком его выставляют себе на посмешище. А в тундре только попадись в сказку – сейчас от зайца к песцу, от песца к тюленю молва пойдёт, насмешки да перетолки: «У нашего Умки хвост по уму!» В сказки-то на Чукотке каждый верит.
Как раз тогда Пастух один оленьи нарты делать собрался – за берёзой пошёл. Приметил его Медведь, загремел кустами, наперерез выскочил. И уж было съесть решил, не поздоровавшись, как Лису увидал.
Ну, Лиса-то – хитрюга известная: от рыбки хвостик попросит, с головы начнёт, так пока до хвоста доберётся, всю рыбку и съест. Чего доброго, и перед человеком на смех выставит. И надумал Медведь без дележа обойтись.
Завалился в кусты, лапами голову укрыл – для утайки. А Пастух от страху как дерево встал.
Лиса Пастуха и спрашивает:
– Что это там за куча в кустах?
Пастух оглянулся, а Медведь ему шепчет:
– Чего ей надо?
– Говорит: что это за куча в кустах?
– Скажи – дров охапка.
– Да вот, Лиса, – дров охапка.
Лиса опять:
– А чего ж ветки шевелятся?
Медведь переспрашивает:
– А что теперь говорит?
– Почему охапка шевелится.
– Скажи, мол, сейчас положил.
– Да вот, Лиса, только с плеч сбросил.
Лиса опять Пастуху:
– Что ж дрова домой не несёшь?
Умка Пастуху подсказывает:
– Говори – не поднять, ноша тяжела.
Лиса не уходит:
– Так убавил бы.
Совсем Медведь расстроился:
– Узнай, как убавить-то, не то совсем не отстанет.
Спросил Пастух, а Лиса в ответ:
– А топор на что? Руби пополам!
Замахнулся Пастух по лисьей подсказке – тут Медведь дёру и дал.
И не то ему жалко было, что добычи лишился, за прошлые обиды счёт не свёл, а что снова в сказку попался в глупейшем виде. Сраму-то, сраму! Ведь сказано же: в сказки на Чукотке каждый верит. Всё.
Селезень-морянка
Не знаю, как ваша семья, а наша – утиному народу родня. Про то моему дедушке его дедушка ещё рассказывал. Вот послушай.
Жил да был старичок, старый совсем. Каждый день помирать собирался, с нарты нерпичьей не вставал, а смерть всё не приходит. Говорит он старшему сыну:
– Устал я жить, да и вам каково, а смерть меня невзлюбила. Посоветуй, сынок: как тут быть?
Старший сын бородёнку седую скребёт, думает:
– Ты всю жизнь за стадом ходил, горностая добывал, по рекам чира ловил. А смерть ленивых любит. Так что, чем помочь, и не знаю. А нам ты не в тягость.
От этих слов на душе у старичка хорошо стало. Вот он среднего сына зовёт, спрашивает:
– Всё ж в тягость я вам, а смерть не берёт. Как тут быть?
Средний сын редкий ус пощипывает, вздыхает:
– Видно, не глупа смерть, коли от нас тебя не забирает. Хоть и бедно живём, а помогать ей не стану, уж прости…
От этих слов у старичка светлая слеза на глаза навернулась. «Что, – думает, – младший сынок мне скажет?»
А младший сын безус, безбород, мудрость в него ещё не вошла.
– На-ка, – говорит, – голубички съешь. Сам ягодки не попробовал – тебе принёс.
Старик от любви такой сыновней даже на нарте сел, трубочку закурил – в первый раз за сто дней. Долго курил, а пока курил – и надумал. Собрал он вечером всех сыновей.
– Помогите, – говорит, – в дорогу собраться.
Сыновья подивились, однако обрадовались: у ходячего человека смерть сама под пятой. Натянул старик кухлянку поплоше да торбаса[2] залатанные да велел сыновьям кусок верёвки кожаной припасти. А как уснули в ярангах соседи на стойбище, попросил к морю проводить.
Ночь стояла лунная, тихая. Мох ягель стелился им под ноги. Тундра их тени до моря провожала. А на море легла перед ними тропа лунная до края света. И выплыла оттуда, словно по ветру, стая уточек.
Тут велел старик старшему сыну завязать верёвкой кожаной подол кухлянки сзади. И так сказал:
– Не брала меня смерть, а от ваших слов да ласки отступилась совсем. Только непривычно мне на нарте лежать, на нашу бедность смотреть, съедать лучший кусок. Не печальтесь, сыновья мои милые! Ухожу я к утиному народу, стану селезнем-морянкой рядом с вами жить. По хвосту вы меня узнаете.
Махнул подолом перевязанным и в море нырнул. Смотрят сыновья – закачался на воде сизый селезень, по лунной тропе утиную стаю за собой повёл. Помахали вслед, погрустили и домой пошли.
Как-то в зимний день отправился к морю старший сын. Глядь, среди торосов к полынье царь-песец крадётся голубой масти с дымчатым хвостом. За такого песца любой купец на торгах пуд соли даст да целую голову сахара! Крадётся песец, по насту пластается, а того не чует, что уже на ружейной мушке его шуба висит. Ахнул выстрел, а как ветром в сторону дым снесло, увидал старший сын только морянку-селезня на чёрной той полынье. И хвост у селезня, как подол отцовской кухлянки, верёвкой кожаной перехваченный. Вот кто нарочно царь-песца подманил! Поклонился старший сын морянке-селезню за добычу, а того уж и след простыл.