безудержно, на пределе сил.
Вдобавок ты не желала уступать ни пяди из своей роли жены писателя и вечерами жила в одном ритме со мной, часто проводя бессонные ночи с актерами, с Жан-Полем Руссийоном и Мишелем Омоном, которые пили, пока ты курила, а я пытался догнать их в питии, но не мог.
Чувствую, тебе бы понравилось, если бы я подробно поведал о наших каникулах, дорогих твоему сердцу и моему, таких веселых, таких счастливых, рассказал бы о Паросе, о Скиросе, о Скиатосе, о Сен-Бартелеми, Сан-Томе, Сент-Джонсе и еще бог весть каких святых. На Карибах мы летали самолетом раз двенадцать за три-четыре дня. На летном поле одного из крошечных островных аэропортов ты вдруг спросила меня, почему я дуюсь. Я не ответил. Я терпеть не мог летать самолетом.
Чтобы попасть на Барбадос — ладно, об одних каникулах еще куда ни шло, — надо было сделать три пересадки. Плохое начало, очень плохое. Я был зол как черт. Мы прилетели, и вот нам хотят сделать прививки. Я отказываюсь. Они настаивают. Я снова отказываюсь. Мне угрожают, это закон. Я заявляю, что, чем делать прививку после одиннадцати или двенадцати часов полета, я лучше немедленно и безотлагательно улечу, и не на Мартинику или Гваделупу, нет, прямиком в Париж. Ты пугаешься. Я ругаюсь. Тогда таможенник или полицейский, черт его знает, дает нам подписать бумажку, в которой мы обязуемся как можно скорее посетить островную больницу, где врач решит нашу судьбу. Отлично.
Мы едем в отель. Уже стемнело. Нас провожают к нашему бунгало. Я подворачиваю ногу на каком-то строительном мусоре и ворчу:
— Мусор! Мусор, повсюду строительный мусор! Ремонт, везде ремонт! Черт! Черт!
— Нигде не вижу ремонта.
— Не видишь ремонта? А это что?
Я наклоняюсь и поднимаю кирпич, который на свету оказывается огромной бело-розовой раковиной. Ладно, проехали.
Утром мы идем на пляж, там великолепно, в точности как на открытках. Ты ложишься на солнышке, я устраиваюсь в теньке, надев каскетку. Ты дремлешь под шум прибоя. Я окунаюсь в теплую воду и возвращаюсь в тенек с детективом. Знаю, это проблема, никогда не захватишь с собой хорошую книгу, и все каникулы приходится читать с мыслью о тех, которые оставили на столе, читать которые нет возможности. К вечеру ты цвета вареного рака. Назавтра не может быть и речи о том, чтобы загорать.
Дозвонившись, вызываем такси и едем в больницу, мрачную, в английском стиле. Врач дает нам подписать новую бумажку и отсылает обратно на пляж. Одетые, мы бредем по этому песчаному пляжу, по краю его растут яблони, и яблоки валяются на земле. Ты поднимаешь одно. Тут я показываю тебе прибитую к каждой яблоне табличку с черепом и слоганом: «No eat![5]» Ты пожимаешь плечами, нюхаешь яблочко, играешь с ним. Мы садимся в конце пляжа, между двух валунов. И ты говоришь мне, что хочешь его попробовать. Я нервничаю. Ты подносишь яблочко ко рту, хочешь его укусить, я вырываю его у тебя, ты забираешь обратно, тогда я ломаю его и протягиваю тебе две половинки. Ты берешь одну и лижешь ее кончиком языка. Констатируешь: «Мм, сладкое, попробуй». Я отказываюсь. «Попробуй! Чего боишься?» И ты снова водишь кончиком языка по половинке яблока, протягивая мне другую половинку. «Чего боишься? Очень вкусно». Я отвечаю, что никогда не пробую яблок с яблони с черепом.
Ты закатываешь глаза и пожимаешь плечами, потом тебя вдруг как будто начинает беспокоить язык, ты высовываешь его и, пожевав воздух, говоришь:
— Щиплет.
— Что щиплет?
— Язык.
— Язык щиплет?
Ты с трудом сглатываешь и говоришь:
— Жжет вот здесь, — дотронувшись пальцем до основания шеи.
Увидев неподалеку — мы в самом конце пляжа, — очень достойного господина, моющего «бентли» в кокетливом садике с видом на море, ты бежишь к нему, подобрав новое яблоко. Показываешь ему это яблоко. Он кричит, чтобы ты его бросила, не трогала. «But I eat that!»[6] Лицо мужчины меняет цвет, то есть изменило бы, если б могло, и он кричит, что надо бежать в отель и бросить яблоко. Мы бежим. Яблоко все еще у тебя в руке. Продавщица сувениров кричит нам вслед, чтобы ты выбросила яблоко. На бегу я замечаю, что полный текст таблички на каждой яблоне не только «No eat!», но и «No touch!»[7]
Вот мы и перед дамой с ключами. Ты показываешь ей яблоко, она кричит, чтобы ты его выбросила. «But I eat that!» — с трудом выговариваешь ты. Дама хватается за телефон. «Куда вы звоните?» — спрашиваешь ты. «В больницу», — отвечает дама, протягивая тебе пепельницу. Ты бросаешь туда свой окурок, но она делает тебе знак бросить туда яблоко. Ты бросаешь яблоко. Она говорит по телефону. Ты прижимаешься ко мне и шепчешь: «Думаешь, я умру в здешней больничке?»
Дама спрашивает:
— Вы его глотали?
— Нет, нет, только… — Ты показываешь жестом.
Она наконец вешает трубку и говорит нам относительно спокойным голосом:
— Идите в бар, закажите коньяк и прополощите им горло.
Мы мчимся в бар. На ходу ты поднимаешь еще одно яблоко.
В баре под открытым небом — десять часов утра, бар пуст — ты заказываешь коньяк. Вышколенный бармен кланяется и смотрит на меня. Я отвечаю поклоном. Он достает стакан, протирает его, все движения размеренны и веселы. Потом он приносит бутылку, опять смотрит на тебя, потом опять на меня. Наливает тебе коньяку. Ты показываешь знаком: еще.
На этот раз он больше не кланяется, пристально смотрит на меня, все такой же элегантный и вышколенный, но чувствуется, что у него как будто ноет грудь: он меня жалеет. Берется за бутылку, снова смотрит на меня, и я киваю: да. Он наливает тебе еще дозу. И тут ты суешь ему под нос яблоко. Он кричит: «Бросьте это! Бросьте!» А ты говоришь ему: «I eat that!» — и показываешь, будто полощешь горло. Он, похоже, встревожился и одновременно вздыхает с облегчением. Кидается к холодильнику и достает бутылку молока. Жестами показывает тебе, что после каждого полоскания ты должна выпить глоток молока.
Вот так, родная, я спас тебе жизнь на Барбадосе. Надкуси ты яблоко, не знаю, что бы с тобой было. Вернувшись в Париж, мы посмотрели на счет из отеля и обнаружили, что пляж этого отеля находится в местечке под названием Парадиз-Бич, райский пляж. Вспоминая это, я думаю, что если бы Адам был так же тверд с Евой, как я с тобой, они оба до сих пор возделывали