Как-то вернувшись с работы, Цибиногова увидела, что двухлетняя дочка полощет в ведре свои колготки, а муж от стола крикнул: “Убери эту мразь, иначе я ее убью…”
Скорей всего, именно его отношение, а он был много моложе жены, и решило судьбу Ниночки. Сам он почему-то считал, что это не его ребенок, что ребенок зачат от свекра.
Далее чувствительного читателя я прошу закрыть страницу и открыть там, где последует наказание: десять лет тюрьмы.
Сознаюсь, что не без усилий попробую сообщить какие-то подробности: каждое слово для меня здесь мучительно. Лишь напомню, все дальнейшее будет происходить с ребенком, которому от одного до пяти лет.
Цибиногова и ее муж систематически избивали Ниночку по незначительному поводу и без такового.
Они на длительное время ставили ее в угол, лентами связывали руки за спиной, ограничивали в пище и воде, отвели ей для наказания специальное место между шкафом и печкой, некоего рода карцер, где оставляли девочку на длительное время, а потом подвешивали за руки на гвозде…
Может, хватит?
Разве этого недостаточно, чтобы расстрелять такую мать? Или
– посадить ее в клетку, в зверинец, вместе с гиенами. Хотя гиены такое со своими зверенышами не творят.
Но, превозмогая себя, продолжу…
В феврале 1983 г. (Ниночке почти два года) Цибиногова была в гостях и ударила дочь по лицу только за то, что девочка не смогла сама одеться, разбила ей губу до крови.
В начале мая Цибиногова избила дочь палкой так, что на спине остались следы, как написано в приговоре: “в виде полос
“елочкой”. В ноябре нетрезвый муж избил дочь, повредив ей ухо, которое не зажило до последних дней жизни ребенка.
Летом 1985 г. (Ниночке четыре года) родители неоднократно, оставляя детей одних, запихивали девочку в заполненную водой покрышку от трактора “К-700”, в которой она сидела связанная, выбраться сама не могла. Спать укладывали в корыто на старые телогрейки…
В середине декабря 85 года Цибиногова в присутствии мужа избила дочь раскаленной кочергой по ногам… Муж, подстрекаемый женой, схватил корыто и бросил его на пол вместе с находившейся в нем дочерью и избил ее, только за то, что она испачкала постель… Наверное, их постель, ведь жила и спала она в холодном чулане на тряпье…
Прервусь. Никак не могу привыкнуть, что все это как бы в прошлом…
Но мы-то, мы живы (в отличие от Ниночки) и раз уж прикоснулись к ее судьбе, должны как-то представить, если не сердцем, то умом, что же мог пережить до пяти лет ребенок…
Да и что, вообще, он понимал в окружающем его мире, где все, что произошло, возможно.
Но, может, девочка так и восприняла, и уходя, унесла с собой образ земного ада, где существует лишь одна жестокость, где всесильные взрослые люди ежедневно, ежечасно тело твое мучают, как в том аду… И где места для таких как она все равно нет.
И как дальше мне жить, если и сейчас, рассказывая эту историю, а прошло больше десяти лет, я начинаю ненавидеть незнакомую мне Цибиногову, ее мужа, весь этот проклятый ребенком мир?!
…28 декабря ваши дети украшали елку, ждали подарков, завороженно поглядывали в заледенелое узорчатое окно, с тайной мечтой о Деде Морозе, который непременно узнает их самые заветные желания… В этот предпраздничный день за украденный кусок хлеба Ниночку, догола раздетую, вытолкали ногами на улицу… На мороз… А когда она, окоченевшая, попросилась домой (можете представить такую новогоднюю картинку?), ее схватили и со словами: “Тебе холодно, сейчас тебе будет жарко!” – посадили на горячую плиту, причинив, как написано в деле (хоть можно бы далее не писать!), сильные ожоги ягодиц…
А на следующий день связали руки лентой и подвесили за руки на гвоздь…
Ниночке четыре с половиной года… Счастливый праздник
Рождества Христова и близок уже ее конец… И конец ее мучениям.
3 января 1986 года Цибиногова (вы запомнили эту фамилию? Я лично навсегда!) в присутствии других дочерей и мужа избила
Ниночку резинкой от камеры, лишила ее пищи и воды, через два дня вновь избила ее, а 6 января, как раз в светлый праздник
Рождества, на весь день засадила ребенка в ледяной подпол…
Потом извлекла и, привязав к шифоньеру, снова била…
Далее, цитирую: “7 января девочку в тяжелом состоянии доставили в хирургическое отделение Моршанской больницы (кто тот сердобольный, кто узнал и вызвал врачей?!), где она от истощения и множественных повреждений головы и тела, нанесенных ей Цибиноговой и ее мужем, умерла…”
Не хочется читать остальное, что находится в деле, которое легло нам на стол. Осужденная, к примеру, характеризуется положительно, к труду относится добросовестно, овладела рядом смежных специальностей швейного производства, активно участвует в самодеятельности…
Отсидела из десяти лет восемь, и администрация считает, что… “она доказала свое исправление…”.
Несмотря на все эти рекомендательные слова, мы практически единогласно отклонили ее просьбу о помиловании.
А я даже пытался найти могилку Ниночки…
Зачем? Да не знаю зачем… Ну, чтобы цветочки положить и попросить от нас ото всех у нее прощения… За то, что мы такие…
Но история на этом не закончилась. Через полгода после обсуждения на Комиссии в одной из газет появилась статья, рассказывающая о женщинах-убийцах в одной из колоний, и там, на фотографии – Цибиногова. Я и раньше хотел себе представить ее, но не представлялось, у такой не может быть лица. Ее лик – сама смерть.
Я прямо-таки впился глазами в ее фотографию и вдруг понял, что знаю ее. Даже ахнул, настолько ее внешность мне знакома.
Нет, не лично, конечно, и мистики тут никакой нет. Просто за мою бесприютную бродяжью детскую жизнь среди множества песьих морд встречал таких, как она, с прямым, уверенным, жестко прищуренным взглядом, от которого холодок ползет по спине.
Это они хватали нас и били по голове на рынке, если мы попадались; это они, сидя в высоких сферах, гнали нас под пули, на Кавказ… Обворовывали, когда им вверяли среди сибирской зимы комочки наших судеб…
Как забыть хромого директора Башмакова в Таловском детдоме, что морил нас голодом!
Все они были Цибиноговы, какими бы именами тогда ни назывались. И потому Цибиногова не только убила Ниночку, она вернула меня в мое проклятое детство и еще раз попыталась сломать мне жизнь, уже в конце моей жизни.
Это из-за нее я каждый раз, когда думаю о нашем бытии, извлекаю, того не желая, свои старые обиды, вспоминаю
Ниночку и плачу… Плачу о ней и о себе.
В статье рассказывается, что у Цибиноговой два средних образования, говорит она внятно и грамотно, стихи пишет в стенгазету – о детях и о детстве. Уж не о Ниночке ли, случайно, которую называет “покойницей”?
Она ссылается на жестокость мужа, на свою занятость и говорит, будто слышала, как девочка звала ее перед смертью… Все время слышала потом ее голос…
Цибиногова жаловалась, даже Валентине Терешковой, но никто ей не ответил. А ровно через год мы снова разбирали на
Комиссии просьбу Цибиноговой о помиловании. И снова самые наилучшие характеристики и слова о том, что она активный помощник администрации, выступает в самодеятельности… Что она там делает? Поет?.. Спи, моя радость, усни…
“Свою вину, – пишет она, – полностью признаю, глубоко раскаиваюсь. Я критически отношусь к себе и содеянному, знаю, что смерть своей дочери я не искуплю до конца дней своих…”
Просит же она ради двух других детишек… “Они во мне нуждаются и ждут…”
Вы бы ее простили? А Комиссия, ее чувствительное сердце дрогнуло. Тем более в деле есть еще один документ, очень серьезный, это письмо от двух дочерей.
“…Наша мамочка, – пишут они, – нас очень любит, а мы любим ее. Мамочку обвиняют в убийстве сестренки Ниночки, но это неправда. Папа бил Ниночку, но и нас он бил, а когда она заступалась, то папа бил маму так сильно, что ее без сознания увезли в больницу…”
Что бы эти двое ни писали, у них одна мама, и ради них все, наверное, должно быть забыто: и гвозди, и мороз, и плита…
Для Ниночки… Потому что у них одна мама, и они сто раз правы, что любят ее.
В общем, дрогнули наши сердечки… И пришлось перечитать дело заново, чтобы почувствовать: простить невозможно.
Десять лет за все это тоже мало, но она должна их отсидеть.
А какой она будет матерью, там, на свободе, неизвестно.
– Тут есть еще загадка, – сказал наш Психолог. – Одного ребенка она избивала, а других нет… Это и есть садизм, выбрать жертву одну из трех!
И далее из общих наших размышлений, прозвучавших во время решения: вернуть мамочку детям благородно, но лечится ли садизм, да еще в наших лагерях? И не применит ли она его теперь к другим детям… Пусть они и выросли… И не может ли в этом случае детдом оказаться для них меньшим злом, чем такая мать?
И мы снова, терзая себя, решали.
В деле есть приписка о муже: он осужден к 12 годам лишения свободы, но в июле 1992 года умер в местах заключения.