- Уходим! - крикнул предводитель, уходя в лес. Ну уж нет, подумал Михалыч и бросился в погоню. Он как раз успел добежать, широко размахнулся кистенем, метя зазвездить в висок. Воин принял удар на щит, меч взмыл над головой Михалыча...
...Михалыч едва успел уклониться от клинка, он даже умудрился ударить топором - правда, топор попал в щит и вырвался из руки. Вряд ли поединок кончился бы для него чем-то хорошим, но копье подъехавшего рыцаря вошло воину точно в сердце. После этого побежали все налетчики, скоротечная схватка закончилась закономерно: десятка два трупов разбойников против одного легкораненого рыцаря.
На полянке посреди разгромленной деревни Михалыча обступили рыцари. Что от них ждать, он не знал. Это только в сказках враг врага - обязательно друг. А в жизни вполне можно попасть из-под дождя, да под водосточный желоб. Правда, и враждебности рыцари не выказывали, отхлебывали из фляжек с вином, грубовато похохатывали, обмениваясь замечаниями на незнакомом Морресту языке.
- Верен ли ты королю Амори? - наконец, спросил один из них на ломаном сколенском. Михалыч знал, что так называется язык, на котором общались между собой арлафиты и - как выясняется - налетчики.
- Ага, - на всякий случай кивнул Михалыч. Судя по усмешкам рыцарей, ответ оказался верным.
- Тогда тебя убьют мятежники, - серьезно произнес воин постарше, с роскошной полуседой бородой. - Тебе надо идти с нами, в Валлей.
Михалыч оглядел разгромленную деревню. Вряд ли тут можно найти Джибрана и остальных, если они и уцелели, скорее всего уже далеко. И вернутся нескоро. Да и надоела однообразная жизнь в подлесной деревеньке. А приглашение рыцарей означало путевку в Большой Мир.
- Да я с радостью, - отозвался Михалыч по-сколенски. - Только, уважаемые, непросто это. Коня-то у меня нет...
- Зато у нас есть, - произнес один из них. Может ли Михалыч ездить верхом, он даже не спросил.
Впрочем, сам бывший оружейник уже преодолел робость перед верховой ездой: тот мужичок-дровосек иногда давал покататься верхом. Не сказать, чтобы он держался в седле как прирожденный наездник, но хоть не падал - и то хорошо. Нет, конечно, настоящего боевого коня ему не дали - слишком жирно будет. А вот смирную обозную кобылку, способную понуро трусить за колонной конных латников - всегда пожалуйста. Некоторое время спустя, покачиваясь в седлах и уворачиваясь от норовящих выстегнуть глаза ветвей, они ехали куда-то на северо-запад. По крайней мере, так выходило по солнцу - но кто сказал, что здесь оно восходит на востоке и садится на западе, а не наоборот? Плевать, компаса нет, не проверишь. Да и компас мог бы оказаться бесполезным. Может, тут и вовсе нет магнитных полюсов... Рыцари ехали в гарнизон. Михалыч - в неизвестность. Но сейчас он был доволен куда больше, чем они.
Они сидели на островке посреди неширокой, но быстрой речки. Мокрые, изрядно продрогшие на холодном ветру, но сейчас любовь грела их не хуже костра. Эвинна не могла налюбоваться на спутника. Какой он, оказывается, красивый в лунном свете... Да ведь и днем не хуже, только раньше она этого не замечала. Все думала: "И зачем я тащу с собой этого неумеху? Вот, оказывается, зачем. Да пусть он больше ничего не успеет сделать в жизни - все равно теперь в мире не будет человека роднее. Кто бы побеспокоился, узнай, что бывшая кандальница, а ныне несостоявшийся Воин Правды, осуждена на смерть? Да никто, а вот нашелся один, кому не плевать.
"Нарушила клятву!" - вяло ворохнулось в голове. "Да заткнись ты!" - так же без слов возразила она воображаемой спорщице. И руки, те самые, которые убивали Тьерри, а потом многих других, возомнивших, что сильному можно все, обняли Морреста за плечи, прижав к себе. Губы девушки легонько коснулись щеки Морреста.
- Поцелуй меня, как тогда, - прошептала Эвинна. - И, не дожидаясь приглашения, прижалась ртом к губам Морреста. Ее губы были полными, горячими, чуть влажными. Может быть, жестковатыми, обветренными на бесконечных дорогах. Но разве ему до того было дело? Он прижался к Эвинне, где под рубахой билось юное, такое большое, что вместило любовь ко всему Сколену, сердце.
Они оборвали поцелуй только когда стали задыхаться. Потом поцеловались снова и снова. Моррест забыл обо всем на свете - об огромном, неустроенном и несправедливом подлунном мире, в котором можно сражаться за то, что считаешь правдой, а еще любить и ненавидеть, потому что без одного не бывает другого. О жизни на сквозняке истории. О королях, монахах и проститутках, которые променяли на власть и деньги самое дорогое в мире. Даже о Богах, которые там, наверху, тоже лишены того, что дано двоим влюбленным - хотя бы потому, что за вечность Их жизни все успело надоесть до оскомины и опротиветь. В мире остались лишь он, она и - на самой грани восприятия - заливавшая мир серебром луна.
И было им хорошо, очень хорошо.
Моррест сам не заметил, как рука потянулась к завязкам Эвинниной рубашки. И тут девушка отстранилась - мягко, но непреклонно.
- Моррест, я еще не твоя жена.
- Что это значит?
- То и значит. После победы, когда алки больше не смогут грозить нашей стране, мы поженимся. И тогда я сделаю все, что доставить тебе удовольствие. Но сейчас - не могу.
- Да почему же, почему? Никто же не увидит!
- Боги увидят. И не простят того, что могли простить куртизанке: мы начинаем великое дело, в котором необходима Их помощь. Нельзя начинать его с нарушения Их уложений... Поэтому целовать - целуй, но ничего большего до свадьбы между нами не будет. Пообещай мне.
Лунный свет обливал Эвинну с ног до головы, как призрачное, полупрозрачное серебро. В этом серебре мерцали трава и старые ивы, искрилась поверхность Фибарры. Мокрая рубашка облегала тело Эвинны, подчеркивая то, что обычно скрывала, делая ее еще прекраснее, еще нереальнее, еще недоступнее: как далекая, недостижимая, но оттого невероятно манящая мечта. Моррест уже знал, что под внешней добротой и мягкостью кроется стальной стержень - впрочем, другой она и быть не могла. Другая не пережила бы того, что пережила она.
Скажи что-то подобное те, кто остался в его родном мире, Ирмина и даже Олтана - Моррест бы не понял. Чего доброго, решил бы, что над ним издеваются. Но Эвинна была не такая, как все. В каждом ее слове звучала несокрушимая вера и убежденность, она не играла, не кокетничала. Для нее в самом деле было невозможно отдаться, пусть трижды любимому, до свадьбы. Моррест понял: он и сам не обрадовался бы, реши она "брать от жизни все". Потому что если можно с одним, так можно и... Под здешним неярким солнцем любовь вырастала медленнее, зато была прочнее и устойчивее к заморозкам. Даже, как показывала судьба Фольвед, к таким, как смерть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});