Читать интересную книгу Не уверен – не умирай! Записки нейрохирурга - Павел Рудич

– И что, ни анализов, ни гастроскопии и историю не завели? Они что, убить тебя хотели? Ложись-ка в кабинет, я сюда хирургов вызову, закажу ФГДС[11], капельницу пока поставим.

Отказалась:

– Неудобно. Пойду к себе. Скажу заву.

Предложил каталку, кресло – обида: «Что это я буду перед больными фигурять?!» Проводил ее до гинекологии. Обругал ее зава. Тот: «Да мы… да сейчас срочно… кто бы мог подумать…» Стал куда-то звонить.

Через два часа позвонил в гинекологию:

– Как там О. В.?

– Ее в операционную вызвали. Что-то там осложнилось у зава при удалении матки.

Хрен знает что такое! Человек того гляди – умрет, а его работать заставляют!

Звоню главному. Тот:

– Не может быть! Сейчас я им покажу кузькину мать!

Кто кому что поручил, перепоручил, не внушил, не донес, но только утром я узнал, что О. В. ночью из дома увезла «скорая помощь» в дежурную больницу. Там сделали гастроскопию, остановили кровотечение, восполнили кровопотерю.

Далее ей займутся гастроэнтерологи. Мы, с высоты авторитета нашей больницы, эту дежурную больницу всегда третировали и не уважали. Сволочи мы.

Anamnesis vitae

Молодые муж и жена собирали грибы. Жена шутливо хлопнула мужа полиэтиленовым пакетом чуть ниже спины. В пакете оказался острый «грибной» нож. На крохотную ранку муж внимания не обратил и через два дня с газовой гангреной оказался в реанимации нашей больницы. Спасти его не удалось.

Недотыкомка

I

Каждое утро заведующий реанимацией звонит главному врачу нашей больнице или начмеду:

– Нам из-за нейрохирургов нормальных людей оживлять уже негде! Они завалили нас больными на голову по самое не балуй и все лечат их и лечат! На десяти из шестнадцати наших коек – лежат нейрохирургические больные! Прооперированных больных из других отделений – класть некуда!

Начмед хватает свою гелиевую авторучку с красным стержнем и, путаясь в юбке (начмед у нас – женщина), поспешает в реанимацию. Если не успею спастись в операционной – в реанимацию для ответа призывают и меня. Завидев меня Ольга (начмеда у нас Ольгой зовут) начинает орать, краснеть и энергично трясти историей болезни во всем виновного больного. Плохо подклеенные бланки анализов и информированных согласий разлетаются, как осенние листья, по реанимационному залу.

– П. К.! Что за дела? До операции вот этот ваш больной в сознании был, сам дышал и гемодинамика у него устойчивая была. А после операции – в коме, сам не дышит и давление держит только на допмине! Это как называется?! Реанимационную койку зря занимает! Вы уж определитесь! Туда его (машет историей в сторону потолка) или в свое отделение забирайте!

Кто ж его знает, «что за дела»?! Может, заболел чем…

Вслух объясняю:

– У больного – перелом второго шейного позвонка с повреждением спинного мозга. Рядом, чуть выше – ствол головного мозга. Отек шейного отдела спинного мозга, имевшийся после травмы, усугубился травмой операционной и распространился на ствол головного мозга. А там, в стволе, – дыхательный и сосудодвигательный центры, лимбическая система. Вот вам и кома с нарушением дыхания и низким давлением.

– Так, может быть, и не надо было оперировать?

– Как это «не оперировать»? – удивляюсь я. Хотя те, кто меня не любит, скажут: «Конечно, не надо было! Руки чешутся у этого П. К. и всегда впереди головы идут!»

Те же, с кем я дружен, за меня заступятся: «Тут, к бабке не ходи, – оперировать надо было. Сто процентов!»

И только люди умные и битые жизнью скажут, закуривая и сплевывая крошки «Беломорканала»: «А хрен его знает – „надо – не надо“! Оно всяко-разно бывает… Больной-то что? Не умер еще?»

Нет, почти не умер. Но без сознания и индифферентен поэтому к истерике начмеда и инсинуациям завреанимацией.

Аппарат искусственной вентиляции лёгких, чавкая, вдувает в него воздух, не давая бессмертной душе покинуть то, что осталось от Евгения Петровича Попова. Из дыхательной трубки отчетливо попахивает гнильцой. В вены Петровича льется всякая химическая дрянь. Подсыхают роговицы бессмысленно открытых, немигающих глаз. Периодически медсестра накрывает глаза больного влажными салфетками и тут же случайно смахивает их во время различных манипуляций.

Сегодня же сделаем блефарорафию[12]! Через инсулиновую иголку «надуем» шприцом веки больного воздухом до полного их смыкания, и на три-четыре дня покой глазам обеспечен. Правда, каждый раз потом приходится объяснять родственникам, откуда у покойника синяки в области обеих орбит.

Говорю супостатам:

– Делайте что хотите! Вот больные, вот истории болезни. Напишете, что они не нуждаются в лечении в условиях реанимационного отделения и могут быть переведены в нейрохирургию, – заберем к себе! А по своей воле я его в свое отделение не возьму!

Ущипнул с отвращением начмеда за попу и ушел в свое родное нейрохирургическое отделение. Начмед, когда была простым реаниматологом, – очень недурна была собой! Увы, где прошлогодний снег?

Я уже подходил к дверям ординаторской, как вдруг от стены отделился серый, словно выцветший, мальчик лет одиннадцати-двенадцати. Худенький; серые внимательные глаза, сивый чубчик, застиранная сиротская рубашонка застегнутая под самое горло на все пуговицы.

Мальчик спросил:

– Вы ведь завотделением? А я – сын Попова. Он у вас в реанимации лежит. Вы ему водку даете?

Завел я мальчонку в ординаторскую. В углу, у компьютера, Марина, распустив по спине непозволительно шикарные свои волосы, шустро шелестит по клавиатуре. Клепает на меня очередную анонимку.

Липкин сидит на стуле по центру ординаторской. Напротив него – перепуганный больной, скорчившийся на диване. Липкин громогласно информирует его о необходимости хирургического лечения:

– Сейчас вам пятьдесят лет. Но вам будет и пятьдесят пять, и шестьдесят. Вы наберете лишний вес. Нагрянет сахарный диабет или астма. И вот вы опять, без вариантов, придете к нам! Но тогда уже мы не захотим вас оперировать.

Больной слабо возражает:

– Моего соседа так вот прооперировали, и у него парализовало обе ноги. Мочиться перестал…

– Не знаю, где и кто оперировал вашего соседа, но у нас такого не бывает!

– Его вы оперировали. В прошлом году перед Пасхой… Может, помните? Иванов его фамилия. Лысый такой, с церквами на груди…

Налил я мальчонке чаю, дал бутерброд с колбасой. Потом еще и еще один. Пацан вмиг все слопал, а больше у нас – не было. Марина побежала в буфет добывать еще съестного, а я сказал:

– Ну папа так папа. Расскажи, зачем твоему папе нужна сейчас именно водка?

– Он перед травмой несколько дней пил. Если сейчас ему выпить не дать – у него судороги начнутся. Его, когда уже пить не может, на второй день всегда трясет, выгибает… Изо рта – пена. Может обмочиться. Надо несколько дней давать ему водки по глоточку. Тогда судорог не бывает, и сон приходит.

– Понятно. Пьет папаша?

– Он пить стал, когда мама умерла. А если не пил, то лежал целыми днями с открытыми глазами и ничего не ел. Или начинал все крушить в квартире. Тогда надо обнять его и сказать на ухо: «Мама тебя уже простила!» Он сразу затихает и начинает все понимать.

Позвонил я реанимационному заведующему и передал ему разговор с мальчишкой.

– Нет проблем, – согласился тот. – Сейчас зальем в зонд разведенного спирта с глюкозой.

Наконец мальчонка наелся, и мы пошли с ним в реанимацию.

II

Сцена все та же. С теми же исполнителями и действующими лицами: чавкающий ИВЛ, чуть живой серо-желтый труп Евгения Петровича, санитарка Неля, имитирующая влажную уборку. Дежурная сестра всех ночных докторов Вера смотрит на беззвучно мигающую лампочку «алярма», соображая: «К чему бы это?»

Мальчик Саша (а это был именно он) подошел к распростертому больному. Некоторое время он смотрел на него молча, а затем наклонился, обнял и что-то зашептал ему на ухо. Когда мальчик выпрямился и отошел от кровати, я увидел, что на подушке, слева от лица умирающего, лежит красное яблоко.

Мальчик сказал:

– Спасибо. Я пойду?

– Само собой. Когда еще раз появишься у нас?

– Не знаю. Это ведь не всегда от меня зависит.

Мы шли с ним по длинному коридору. Вдруг холодный сквозняк с грохотом распахнул дверь на черную лестницу.

– До свидания, – сказал голос мальчика Саши.

Когда я обернулся, чтобы ответить, – мальчика рядом уже не было.

Часом позже мне позвонили из реанимации и бодро сообщили:

– Попова мы переводим к вам. Пришлите девочек с каталкой.

– Я вам «переведу»! Сейчас посмотрю, и тогда – решим!

Евгений Петрович глянул на меня совершенно ясными глазами и улыбнулся. Дышал он свободно и глубоко. Пульс и давление – приличные. Движения в конечностях еще слабы, но они – были!

Подошел завреанимацией. Я спросил у него:

– А почему ты наше нейрохирургическое яблоко уже подложил больному Свиридову с перитонитом? Пока не завяло – отдай его нашему Харченко! Тому, что помирает после удаления опухоли мозолистого тела головного мозга.