никуда не годится, еще и глаз тебе дернули. Думается мне, это все хитро́ обставленный капкан – с массовкой и шлягером, чтобы ты и бровью не повел, ну а теперь чего слюнявить? – нашла мошка на липучку.] – Ей через слово кто-нибудь заезжал локтем по нарисованной физиономии. – [Что тебе тушка покойной? – ее могли влегкую подменить бутафорией. Логика отсюда наверняка бежала еще черт знает когда].
– Тс! В шатер, видать, не пускают. – Толпа еще пожевала Тикая с полминуты и сплюнула обратно к порогу дома, где по-прежнему стоял Метумов. Его занесло уже по пояс.
– Поедемте – еще наглядитесь, – сказал он, абы как улыбнувшись. – Ее все равно до девяти часов не вынесут, а в шатер ходу нет – там идут приготовления к поминкам.
– Ты ее сам-то видел? – выпалил Тикай. Он не надеялся в ответ услышать правду, а лишь давал понять, что учуял западню.
– А как же. Вчера на отпевании.
– Это на котором свет отрезали, как я пришел?
– Не мы же отрезали, а прекратилась подача электричества. Не нагнетайте.
Свет прошлым днем аварийно выключали по городу то там, то сям, в том числе – в квартире Логики, когда Тикай лежал в ванной, но сбоя он, погруженный умом в мысли и лицом в ладони, не заметил, отчего теперь Метумовы слова, как ему слышалась, были интонированы досадой раскрытого заговорщика.
– Кто остается, могут пройти в шатер и попрощаться. Остальные подходят ко мне, подвязывают платочки и садятся в автобус, – объявил через рупор Африкан Ильич. – Через полчасика едем на кладбище.
– [Будь начеку,] – шепнула Драма, и Тикай к ней прислушался.
Ехали в потемках мимо редеющих пролесков, свернули на уездное кладбище и еще десять минут тряслись по расчищенным ухабам прежде, чем встали у захоронений бренных господ тридцатилетней лежалости8. В отдалении, у лесополосы, на самом краю кладбища виднелось слепящее рукотворное зарево.
– Нам туда, – сказал Метумов, вылезая из машины.
– Что там такое?
– Прожекторы, софиты. Ильич организовал. Не хоронить же по темени. Ночь еще двое суток продлится, если не дольше.
Даже издалека было видно, что вокруг освещенной площадки припарковано немерено автомобилей. Между ними оставался неширокий проезд под катафалк. Высились тут и там передвижные столбы со светоотражателями. Когда Тикай с Метумовым дошли до машин, с огнями их разделяли еще добрые три сотни метров, а сзади только пришвартовывались первые автобусы. Уже можно было разглядеть мешанину тел, которая оказалась скромнее, чем виделась издали, – от силы четыреста душ, и все без исключения успели переоблачиться из черных одежд в вызывающие наряды, будто не похороны здесь, а фестиваль аспидных красок; у Бамбукового дома такого разнообразия убранств Тикай не заметил. Послышалось пение – с высокого сугроба что-то бодрое исполняла капелла из полудюжины негров в белых рясах. Послышался и смех – заливался топтавший слякоть молодняк. Скорбящие веселились, а над ними переливалась перламутром свисающая с голой рябины пиньята.
– А эти казенные откуда? – спросил Тикай, указав на чернокожих певчих.
– А эти с Америки.
– Из Америки, ясно.
– Не лечите меня, Агапов, – рыкнул в полголоса Метумов, их уже окружали люди. – Из Америки. Цивильные, городские. Не смотрите, что черные.
Насущные стояли над ямой за покрытой тентом кучей земли и принимали со всех сторон соболезнования. Истина строила чинную мину, пока неожиданно наряженный Большой, позабыв о себе, что низок, толст и конопат, радировал глазами и ртом, что сегодня он – звезда, и фатовство его выходило на ура за счет бороды, которая у него одного росла густо. Сам себя он в этом смысле помазанником не видел, а считал, что это у остальных она растет куцая – у кого из-за нежного возраста, а у кого из-за гормонального сбоя, и не помешало бы и тем и другим втирать в щеки репейное масло. В сторонке инструктировал журналистов Агент Диареи. Объяснял, что к отцу покойной лучше обращаться на нейтральное «вы».
– Когда вслух произносишь громоздкое и довольно-таки чопорное «Большой Взрывович» – до того помпезно звучит, что уши рдеют, смущенные, до барабанных перепонок, – говорил он.
От светских тональностей Тикаю плошало.
– Днем лихорадка отступила. Отступление было стратегическим. Ночью наша девочка скончалась, – чеканно отвечал Большой телевизионщику крысиной наружности.
– Какое прекрасное у вас иррациональное! – высказалась Истине соболезнующая, из-за перьев в шляпке похожая на пальму.
– Мерси. Как ваша Варя?
– Плавненько. Надысь поступила в МУТИТ.
– Московский университет теологии и импозантного танго при президенте?
– Каком президенте! Выше берите, выше!
– У Христа за пазухой? Быть не может! – встрял в разговор раскрасневшийся от внимания Большой.
Вакенгут тем временем докучал сестрице Истины – Надежде.
– Про невезучего летчика: «Царствие ему небесное». Про водолаза: «Склеил ласты приятель». А вот про агронома: «Пусть земля ему будет пухом». Дипломату напутствуют: «Покойся с миром». Когда умирает стеклодув, говорят: «Этот трудился до последнего вздоха», – а когда немой: «Он умер тихой смертью».
Внезапно толпа смолкла – осаждавший ее мрак рожал в светлынь блестящий черный катафалк. Тикай стоял на краю дороги, позади него на невысокой конструкции был заборчиком установлен ряд прожекторов, а за ними простилался пустой и, как казалось из-за снега, не раскопанный участок. Чтобы уступить машине дорогу, он спиной вперед перескочил установку и обнаружил себя погруженным с головой в снег. Раскопан все-таки, заключил Тикай, а снега выпало столько, что хватило до краев заполнить двухметровую яму. Снег опять же сдувало с горки ветром на впадину, и поэтому с виду казалось, что земля под ним ровная.
– [Прыг-скок в вакантную могилу!] – прыснула Драма. Тикай стиснул ее крепче, ему было не до шуток. Он уже прикинул, что за бьющими в глаза софитами вряд ли хоть кто-то заметит небольшую воронку в снегу. – [Этим чудикам тебя и линчевать без надобности. Ты с этим сам замечательно управился. Зачем прилетел – ума не приложу.]
Зачем Тикай прилетел в Санкт-Петербург – так ставить вопрос было не корректно. Прилетел не он, а Леопольд Тамм. Тикаю же его мотивы были не ясны, ибо на эстонском. А вот что подвигло Тикая явиться на похороны – это-то релевантная тема для разговора. Ежечасно он и сам думал: «На черта же я забрел в это дранное мигренево», – пока не вспоминал еще у Смоленского кладбища нечетко сформулированную задачу. От Драмы он ее утаил