Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

– Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сего дня…

Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усили ем победил себя.

– Ко мне! – вскричал он, и зал наполнился конвойными, и вошел секретарь.

– Я, – сказал Пилат, – утверждаю смертный приговор Синедрио на: бродяга виноват. Здесь laesa majestas*, но вызвать ко мне… про сить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестан та взять в кордегардию, в темную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там… – голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.

Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы, и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы.

И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворча ло, как в прибое, и доносило изредка на балкон слабенькие крики продавцов воды – верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая развязки.

И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как золотистое масло:

– Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвя щенник, четырех мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало быть, речи нет. Но двое за тобой – Вар-Равван [он же Иисус Варрава], приговоренный за попытку к воз мущению в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй, Иешуа Га-Ноцри, он же Иисус Назарет. Закон вам известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник, уважаемый на шим божественным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону, нужно будет выпустить. Благоволите же указать, ко го из двух – Вар-Раввана Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присово купляю, что я настойчиво ходатайствую о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что он маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели. Храм оцеплен легионерами, будет цел, все зеваки, толпой шлявшиеся за ним в последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том моя порука. Vanae voces popule non sunt crudiendo**. Я говорю это – Понтий Пилат. Меж тем в лице Варравы мы имеем дело с исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят с бою и именно с призывом к бунту против римской власти. Хорошо бы обоих казнить, самый лучший исход, но закон, закон… Итак?

И сказал замученный чернобородый Каиафа:

– Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Вар-Раввана.

Помолчали.

– Даже после моего ходатайства? – спросил Пилат и, чтобы про чистить горло, глотнул слюну: – Повтори мне, первосвященник, за кого просишь? * Государственная измена (лат.). ** Ничтожные крики толпы не страшны (лат.).

– Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.

– В третий раз повтори… Но, Каиафа, может быть, ты подума ешь?

– Не нужно думать, – глухо сказал Каиафа, – за Вар-Раввана в тре тий раз прошу.

– Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему, – произнес Пи лат, – умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.

Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни солнца, ни розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, по качиваясь, нырял сам Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и по думал: «Куда меня несет?..»

– Тесно мне, – вымолвил Пилат, но голос его уже не лился как масло и был тонок и сух. – Тесно мне, – и Пилат холодной рукой по более открыл уже надорванный ворот без пряжки.

– Жарко сегодня, жарко, – отозвался Каиафа, зная, что будут у него большие хлопоты еще и муки, и подумал: «Идет праздник, а я которую ночь не сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный нисан выдался в этом году…»

– Нет, – отозвался Пилат, – это не от того, что жарко, а теснова то мне стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!

– Я – первосвященник, – сразу отозвался Каиафа бесстрашно, – меня побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью… Только дам я тебе совет, Понтий Пилат: ты, когда ко го-нибудь ненавидишь, все же выбирай слова. Может кто-нибудь ус лышать тебя, Понтий Пилат.

Пилат улыбнулся одними губами и мертвым глазом посмотрел на первосвященника.

– Разве дьявол с рогами… – и голос Пилата начал мурлыкать и пе реливаться, – разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов, которые затравили великого философа, может подслу шать нас, Каиафа, а более некому. Или я похож на юродивого мла денца Иешуа? Нет, не похож я, Каиафа! Знаю, с кем говорю. Оцеп лен балкон. И вот заявляю я тебе: не будет, Каиафа, тебе отныне по коя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю – Понтий Пилат Золотое Копье!

– Разве должность наместника несменяема? – спросил Каиафа, и Пилат увидел зелень в его глазах.

– Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О, много! Корван, корван, Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не по делаешь с этим народом. Нет! И не водой отныне хочу я напоить Ер шалаим, не водой!

– Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, – сказал Каиафа ненави стно.

– Он другое услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да не в Рим, а прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каиафа, хлебнет народ Ершалаимский не малую чашу. Бу дешь ты пить и утром, и вечером, и ночью, только не воду Соломоно ву! Задавил ты Иешуа, как клопа. И понимаю, Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек… Но только помни, не забудь – выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и с ва ром, и со щитами.

– Знаю тебя, Понтий, знаю, – смело сказал Каиафа, – ненави дишь ты народ иудейский и много зла ему причинишь, но вовсе не погубишь его! Нет! Неосторожен ты.

– Ну, ладно, – молвил Пилат, и лоб его покрылся малыми капель ками.

Помолчали.

– Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у тебя очень хоро ша, – нараспев заговорил Пилат. – А особенно этот молоденький сы щик Юда Искариот. Ты ж береги его. Он полезный.

– Другого наймем, – быстро ответил Каиафа, с полуслова пони мавший наместника.

– О gens sceleratissima, taeterrima gens! – вскричал Пилат. – О foetor judaicus!*

– Если ты еще хоть одно слово оскорбительное произнесешь, всадник, – трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, – уйду, не выйду на гаввафу.

Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар.

– Пора, первосвященник, полдень. Идем на лифостротон, – ска зал он торжественно.

И на необъятном каменном помосте стояли и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров.

Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души.

– Бродяга и тать, именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил госу дарственное преступление, – заявил Пилат так, как некогда коман довал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полете ли над несметной толпой. Пилат задрал голову и уткнул свое лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не ви дел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца, – за что и будет Га-Ноцри сего дня казнен!

Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услы хал тишину, и опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова:

– Чтобы знали все: nоn habemus regem nisi Caesarem!** Но Кеса рю не страшен никто! И поэтому второму преступнику, Иисусу ВарРаввану, осужденному за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!

Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу * О племя греховнейшее, отвратительнейшее племя! О зловоние иудейское (лат.). ** Не имеем царя, кроме Кесаря (лат.).

– Командиры! К приговору! – пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы.

Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нем засверкали рим ские, похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена.

– Tiberio imperante!* – запел слепой Пилат, и короткий вой рим ских центурий прокатился по крышам Ершалаима:

– Да здравствует император!

– Iesus Nazarenus, – воскликнул Пилат, – Tiberio imperante, per procuratorem Pontium Pilatum supplicio affectus erit!** Сына Аввы, Вар-Раввана, выпустить на свободу!

Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он шел, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глу па и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона Вар-Равван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла толпа та кую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньга ми. Только раз в год под великий праздник мог видеть народ челове ка, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифост ротон.