Председатель, как человек высокой практической мудрости, почти признавал необходимость, чтобы жена его изменила ему, и он только желал одного, чтобы это вышло, как выходит между образованными людьми.
– Вы любите? – повторил он более насмешливым, чем угрожающим голосом.
– Даже больше того: я беременна от него! – объявила Марья Николаевна.
Первым движением председателя было поколотить жену; но он удержался.
– В таком случае я засажу вас в вашей комнате и запру там! – проговорил он и взял в самом деле жену за руку, привел ее в комнату, запер за ней дверь и ключ положил к себе в карман; но, придя в кабинет свой, рассудил, что уж, конечно, он поступает в этом случае, как самый необразованный человек: жен запирали только в старину!
Он пошел и опять отпер двери.
– Я вас выпускаю, но только из дому вы шагу не смеете делать, а Имшину велю отказывать – слышите!
– Я готова повиноваться во всем вашей воле, – проговорила притворно покорным голосом жена; но когда, на другой день, председатель уехал в свою палату, она сама надела на себя салоп, сапоги, сама отворила себе дверь, вышла, с полверсты по крайней мере своими хорошенькими ножками шла по глубокому сумету, наконец подкликнула извозчика и велела везти себя к Имшину.
Узнав о побеге жены, председатель до приезда губернатора решительно недоумевал, что ему делать.
– Что такое, скажите мне на милость? – говорил тот, еще входя.
Председатель придал мрачную мину своему лицу.
– Что, я теперь вызывать его на дуэль, что ли, должен? – больше спросил он, чем обнаружил собственное свое мнение.
– Ни, ни, ни! Ни, ни, ни! – воскликнул губернатор. – Во-первых, он – мальчишка, вы – человек пожилой; он – военный, вы – штатский. Это значит смешить собой общество!
Губернатор, родом из польских жидов, чувствовал какое-то органическое отвращение к дуэлям и вообще в этом случае хлопотал, чтобы все-таки во вверенном ему крае не произошло комеражу. Председатель с своей стороны хоть и считал губернатора за очень недальнего человека, но в понятия его, как понятия светского господина, верил.
– В этом случае самое лучшее – презрение! – продолжал губернатор. – Все мы – я, вы, Кузьма, Сидор – все мы рогоносцы.
Председатель, пожалуй, готов бы был на презрение; но дело в том, что в душе у него против Имшина и жены бушевала страшная злоба, которую ему как-нибудь да хотелось же на них выместить.
– И этот господин очень странный, – говорил губернатор, ветрено постукивая своей саблей. – Сегодня… одна женщина… какая-то, должно быть, нищая… подала мне на него прошение… что он убил там ее дочь… девочку… четырнадцати лет… из пистолета, что ли, как-то застрелил.
– Девочку убил? – спросил председатель, и лицо его мгновенно просияло, как бы смазали его маслом.
– Убил!.. Я велел там следствие полицеймейстеру произвести.
– Этакие дела, я полагаю, нельзя так пропускать… Тут кровь вопиет на небо, – проговорил председатель чувствительным и в то же время внушающим губернатору голосом. Тот, кажется, несколько это понял.
– Я велел произвести самое строгое исследование, беспощадное!..
– Что он дворянин, так, пожалуй, откупится и отвертится! – продолжал подзадоривать губернатора председатель.
– Нет, у меня не отвертится, не бывает у меня этого! – петушился губернатор, и так как всегда чувствовал не совсем приятные ощущения, когда председатель, человек характера строгого, укорял его за слабость по службе, потому поспешил сократить свой визит.
– Ну, а вы пока до свидания, поуспокойтесь немного, – говорил он, вставая и надевая перчатки.
– Я поуспокоюсь! – сказал председатель в самом деле совершенно покойным голосом.
Зимнее солнце светило в окна гостиной Имшина: его кавказское оружие ярко блестело своим серебром и золотом. На турецком диване, стоящем под этим оружием, сидел сам Имшин в шелковом, стеганом и выложенном позументом архалуке. Марья Николаевна лежала у него на плече своей хорошенькой головкой; худоба ее в лице и полнота в стане стали еще заметнее.
Вошел лакей.
– Солдаты из полиции к вам пришли! – сказал он барину.
Имшин заметно встревожился; он сейчас же встал и вышел. Председательша последовала за ним беспокойным взглядом.
В дверях из передней в залу стояли полицейский солдат и жандарм.
– Что вам надо? – спросил их строго Имшин.
– В часть вас, ваше благородие, взять велено! – отвечал полицейский солдат глупым голосом.
– Как, в часть? – переспросил Имшин, более уже обращаясь к жандарму.
– Приказано-с! – ответил тот.
– Ну, ступайте, я сейчас приеду, – сказал Имшин не совсем уверенным голосом.
– Я, ваше благородие, на запятки, теперь выходит, стану к вам, – начал полицейский солдат тем же своим голосом. – Пристав так и говорил: «Не отпускай, говорит, его от себя!..»
– Убирайся ты к черту с своим приставом! Пошел вон!.. – крикнул Имшин, наступая на солдата, и хотел его вытолкнуть за двери.
Тот стал упираться своим неуклюжим телом.
– Пошел и ты! – прибавил он жандарму. – На тебе рубль серебром, убирайтесь оба! Вот вам по рублю!
И он дал обоим солдатам по рублю.
Те ушли.
Имшин возвратился в гостиную; лицо его из бледного сделалось багровым.
– Что такое? – спрашивала председательша. – Тебя в часть? Зачем?
– Не знаю, черт их знает! – отвечал Имшин с невниманием и торопливо стал переменять архалук на сюртук.
– Лошадь живее запрягать! – крикнул он.
Председательша подавала ему шляпу, палку, бумажник, но он как будто бы и не видел ее и, не простясь даже с ней, пошел и сел в сани.
Солдаты, получившие по рублю, сошли только вниз, от подъезда не отходили, и, когда Имшин понесся на своем рысаке, жандарм поскакал на лошади за ним, а бедный полицейский солдат побежал было пешком, но своими кривыми ногами зацепился на тротуаре за столбик, полетел головою вниз, потом перевернулся рожею вверх и лежит.
Марья Николаевна, видевшая всю эту сцену, несмотря на то, что была сильно встревожена, не утерпела и улыбнулась. Она ждала Имшина час, два; наконец, и лошадь его возвратилась. Марья Николаевна сошла задним крыльцом, в одном платье, к кучеру и спросила:
– Где барин – а?
– В части остался.
– Когда же он приедет?
– Неизвестно-с, ничего не сказал.
Марья Николаевна постояла немного, потерла себе лоб, потом велела подать салоп.
– Вези меня туда, в часть! – сказала она, садясь в сани, когда кучер только что было хотел откладывать лошадь.
Кучер неохотно стал опять на облучок и стал неторопливо поворачивать.
– Скорей, пожалуйста! – воскликнула она.
В части, в первой же комнате, Марья Николаевна увидела знакомого ей полицейского солдата, приходившего к ним поутру. На этот раз он был уже не в своей военной броне, а просто сидел в рубахе и ел щи, которые распространяли около себя вкуснейший запах.
– Где Имшин, барин, за которым ты приходил? – спросила она его.
– В казамат, ваше благородие, посажен.
– За что?
– Не знаю, ваше благородие. Он тоже говорил: «Поесть, говорит, мне надо… Ступай в трактир, принеси!» Я говорю: «Ваше благородие, мне тоже далеко идти нельзя. Вон вахмистр, говорю, у нас щи тоже варит и студень теперь продает… Разе тут, говорю, взять… У нас тоже содержался барин, все его пищу ел». – «Ну, говорит, давай мне студеня одного».
– Пусти меня, проводи к нему!
– Нельзя, ваше благородие.
– Я тебе десять рублей дам!
– Помилуйте! Теперь квартальный господин скоро придет, невозможно-с!
– Ну, хоть записочку передай!
– Записочку давайте, ваше благородие. Он тоже просил было, чтобы водки… «Ваше благородие, хлещут, говорю, за это! Вот, бог даст, пообживетесь… Господин квартальный и сам, может, то позволит».
Выслушав солдата, Марья Николаевна и сама, кажется, не знала, что ей делать; в голове ее все перемешалось… Имшина отняли у нее… посадили в казамат… на студень… Что же это такое? Она села в сани и велела везти себя к мужу.
Председатель только что встал из-за стола и проходил в свой кабинет. Горничная едва успела вбежать к нему и сказать:
– Барыня наша приехала-с!
Председатель проворно сел в свои вольтеровские кресла и принял несколько судейскую позу. Марья Николаевна вошла к мужу совершенно смело.
– Имшин посажен в часть, – начала она, – это ваши штучки, и, если вы хоть сколько-нибудь благородный человек, вы должны сказать, за что?
Председатель улыбнулся.
– Я вашего Имшина ни собственного желания и никакого права по закону не имел сажать, – проговорил он.
– Кто ж его посадил?
– Это уж вы постарайтесь сами узнать: я этим предметом нисколько не интересуюсь.
– Его мог посадить один только губернатор. Я поеду к губернатору.
Председатель молчал, как молчат обыкновенно люди, когда желают показать, что решительно не принимают никакого участия в том, что им говорят.
– О, какие вы все гадкие! – воскликнула бедная женщина, всплеснув своими хорошенькими ручками, и, закрыв ими лицо свое, пошла.