Грибы были видны прямо с дороги, и я не могла удержаться и начала собирать их. Сначала собирала в рюкзак, которым снабдил меня по освобождении один из моих друзей по лагерям Миша Красный, вышедший из заключения немного раньше и оставшийся работать в Соликамской пересылке вольнонаёмным инженером. Когда рюкзак наполнился, я сняла свою марлевую косынку, а потом уж не могла остановиться, и превратив в мешок свою единственную запасную чистую рубашку, наполнила грибами и её. Не помню, донесла ли я хоть что-нибудь из моих трофеев до Тимшера.
К вечеру вдруг небо нахмурилось, по дрогнувшему лесу прошелестел ветер, и откуда ни возьмись, полил ливень, промочивший меня насквозь. Впрочем, вскоре снова выглянуло солнце и ещё успело до вечера немного обсушить меня. А лесные запахи после дождя стали ещё чудеснее и острее, и дождевые капли на иглах сосен сверкали, как маленькие бриллианты…
Я, вынув шпильки, отжала свои мокрые, тогда ещё длинные, волосы и пошла дальше вдоль постепенно темнеющего леса к уже, должно быть, не такому далёкому посёлку Тимшеру.
Река Тимшер — это приток Камы в верхнем течении, расположенный среди уральской тайги. Там, где Тимшер рождается — в предгорьях Уральского хребта, — вероятно, это бурная стремительная речушка. Там, где я его знала — недалеко от впадения в Каму — это была уже спокойная, медленная и довольно широкая река. Достаточно глубокая, чтобы по ней могли плавать «завозни» — большие лодки, вроде маленьких барж, груженные провизией и людьми, приводимые в движение шестами, вёслами и верёвками с якорями. А однажды я видела, как в такой «завозне» везли даже трёх коров. Вверх по течению эти завозни, собранные в караваны, затаскивались маленькими катерками — буксировщиками; вниз же — либо сплавлялись по течению, либо ждали очередного каравана.
Пароходы по Тимшеру не ходили — да и ни к чему они были бы здесь. На многие и многие километры Тимшер протекал среди бескрайней непроходимой тайги, никем не населенной. Единственным населением были зэ-ка — заключенные лагерных лесоповальных «пунктов» и стерегшая их охрана (по-существу, вовсе ненужная, так как бежать в тайгу было бы совершенно бессмысленно). Вот по этим-то таёжным «лагпунктам» и развозили на этих завознях продукты и редких пассажиров — новые партии «зе-ка», либо охранников с их семьями. Обратно завозни шли груженные древесиной с таёжных лагпунктов, которая затем на Каме перегружалась в настоящие баржи или суда — лесовозы.
Как оказалось, мой посёлок называвшийся по имени реки, был не посёлок, а тоже «лагерный пункт», хотя именовался он не «лагпунктом», а «Кустовой больницей для Трудармейцев». Больные в этой больнице не были заключенными.
Со временем я узнала что эти «трудармейцы», в основном, были немцы Поволжья, мобилизованные не на войну, поскольку ведь «немцы», (хотя их деды и прадеды родились в России), а на «трудовой фронт» для нужд войны. Эти «немцы», сорванные со своих добротных (не в пример другим колхозам) приволжских хозяйств были отправлены на лесоповал — в Уральскую тайгу, и вряд ли можно равнять пользу от заготовленной ими в тайге древесины с той реальной пользой, которую могли бы принести стране их хорошо налаженные колхозные хозяйства. Да что уж там говорить вообще о какой-то пользе!
Трудармейцы на лесоповале медленно, но верно погибали, превращаясь в доходяг, не способных держать топор в руках. Дикие условия жизни в насквозь промерзающих зимой бараках, негодная одежда, Бог знает, каких «сроков», еще более негодные инструменты — делали невозможным выработать «рабочую» норму на лесоповале, такую же, как и у «настоящих» зэ-ка. Это приводило к голодному пайку в 200 граммов хлеба, неминуемой дистрофии и пеллагре. В Тимшерской больнице из десяти обширных больничных бараков только один был бараком для «настоящих» больных с такими болезнями как плеврит, почки, печень, травмы и т. д. — и один для больных туберкулёзом. Все остальные — были последним прибежищем для дистрофиков и никто оттуда назад в тайгу, или еще куда-нибудь, не выходил. Впрочем, и у больных туберкулёзом выход был всё тот же и только единственный.
Тут же рядом с «зоной» на высоком берегу Тимшера, расположился «посёлок» вольных. Десятка полтора-два домиков — некоторые получше, но больше ветхих хибарок, вытянулись цепочкой вдоль берега. В домиках получше жило начальство из 3-го Отдела, которое осуществляло здесь государственную (и полную!) власть, и воинская охрана с семьями. В других — немногочисленные вольнонаёмные рабочие и служащие, в том числе, и две медсестры — девочки, выпускницы из Соликамской школы медсестер, присланные по распределению. Тут же находились и все необходимые «учреждения» — ларёк, пекарня, контора с её бухгалтерией и отделом снабжения. До ближайшей деревни — сельсовета Бондюг, Чердынского района, было 37 километров проселочной песчаной дороги, с глубокими колеями, размытыми дождями, по которым никаким грузовикам не пройти. Сообщение осуществлялось лошадьми, или на «своих двоих». Если случалось отправить письмо, надо было ждать «оказию» или самому отмерить 37 км. до почты и обратно.
От Бондюга до Чердыни и дальше, до самого Соликамска, где проходила железная дорога, — тоже шоссе не было, и проселочные дороги были не намного лучше, чем наша Тимшерская. Однако, всё же грузовики там пробирались и подвозили в Бондюг продовольствие, медикаменты и прочие грузы. А в то время, когда Кама вставала на зиму, скованная льдом, то это и были единственные «пути сообщения».
Вся разница с «зе-ка» у наших трудармейцев была в том, что они были «расконвоированы» и на работу бригады выходили без конвоя, хотя перед выходом и по возвращении в зону их так же пересчитывали, как и самых обыкновенных «зе-ка». Но всё же заключенными они не считались, ибо никаких статей — ни уголовных, ни политических они не имели. Так что, вообще-то, было неясно — кто они — «Вольняшки» или заключенные? Однако скорей было похоже на заключенных. Вроде них оказалась и я со своим юридически оконченным сроком. Я тоже была расконвоирована, но никакой бумажки об освобождении не получила, никакого паспорта и никакой возможности уехать не только домой, но и вообще куда-нибудь.
Шёл 1944-й год, и хотя великий перелом в войне был давно позади, но 58-ю статью из лагерей не выпускали, даже если «срок» и был закончен. Как ни странно, нас, лагерников, это даже не слишком возмущало. Конец войны уже явно приближался. А с ним — и пора великих перемен, которых все так жаждали и ждали. Для нас — это будущая всеобщая амнистия — амнистия, какой свет не видал! Так что скоро мы всё-равно разъедемся по домам, вернемся к своим родным. Скоро, скоро, вот-вот!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});