Екатерина подолгу держала в руках маленькую, неважного качества, фотографию. С детского лица, из-под низко подрезанной чёлки строго и упрямо смотрели серьёзные, уже не детские глаза.
— Ах, эта девочка никогда не будет счастлива — говорила, вздыхая Катерина… Она почти угадала.
К освобождению не пригодны
…Раз в год в Мошево наезжала актировочная комиссия из солидных энкаведевских врачей в военных формах, со знаками отличия на погонах. Мы знали заранее, что это — пустая формальность. Актировать у нас следовало бы целиком два корпуса — туберкулёзный и дистрофический. Никто из них не мог вернуться в стан «работяг». Но не актировали никого.
И те, и другие для «освобождения» уже не годились. Они уже не в состоянии были добраться до дома самостоятельно, а приехать за ними тоже было некому. Да и время же было — военное. Об актировке 58-ой статьи вообще никто никогда не слышал.
Но всё равно — слухи об актировочной комиссии всегда проникали в больницу раньше самой комиссии, и все — и больные, и медперсонал — начинали волноваться… Парадокс!
Но всё же случай актировки — настоящего реального освобождения по болезни — однажды произошёл в бытность мою в Мошеве. И ещё фантастичней — с заключённым по 58-й статье, правда, с пустяковым 10-м пунктом и отсидевшем почти весь свой «законный» срок.
Этим заключённым оказался как раз тот самый симпатичный медфельдшер, который принимал меня в Мошеве и не отправил в рабочую зону! Он был больным доктора Мурадханова и страдал отслоением сетчатки в обоих глазах.
Болезнь развивалась быстро. В те времена это считалось неизлечимой болезнью, по крайней мере у нас, в Сов. Союзе, и неизбежно приводило к полной слепоте. Ко времени приезда комиссии, Сашенька — так его звали — практически был уже почти слеп, и своих канцелярских обязанностей выполнять уже не мог.
С него взяли подписку, что за ним приедут, и сактировали.
Где-то в Казахстане у него была жена.
…Он бывал частым и желанным гостем у нас на Васькиной полянке. Милый, сердечный, с большим чувством юмора, он был отнюдь не стар, но и не юноша, конечно. Он был по профессии настоящим медфельдшером, а кроме того и большим любителем книг, массу читавшим и обладавшим недюжинной памятью. Мы с большим удовольствием слушали на лужайке за лопухами, как он пересказывал по памяти рассказы Лескова или Чехова.
Отличался он всегда и в наших нехитрых «литературных играх». Одна из них была — просто набирать слова на какую-нибудь букву, быстро, по кругу, без заминки. «Споткнувшиеся» выходил из игры. Сашенька нередко оказывался победителем.
И вот, за ним приехала жена. Сашенька уехал в Среднюю Азию. С дороги он прислал нам общее письмо.
«Друзья!» — писала жена под его диктовку, «Играйте на букву „С“»!
Сколько Славных Слов на букву «С»: — Свобода… Солнце!.. Скорый поезд!. Средняя Азия!.. Счастье!.
Это писал человек, который понимал и ЗНАЛ, что видеть всё это прекрасное — на букву «С» — остается ему, максимум, месяца два или три…
Невозможно было читать это письмо без слёз…
Так вот и текла наша жизнь. Свыклась и я — и с «двуличием» врачей, и с экзитирующими больными, и делала неизбежные кофеин и камфару парализованным инсультом больным. И инъекции «Aqua distilata» делала уже без трепета души.
Ко всему привыкает человек, везде и всюду обтачиваются острые грани и углы.
…Сдав дежурство и захлопнув за собой двери, можно было глубоко и свободно вздохнуть и стать другим человеком, другим существом на целые сутки, до следующего дежурства! Захлопнуть не только реальные деревянные двери дежурки, но и другие, невидимые, в мозгу…
Экзитирующие больные, инъекции, рвоты, клизмы — всё оставалось там, за плотно захлопнутыми дверьми — до следующего дежурства.
Чтобы не сойти с ума
На «недежурствах» мы старались развлекаться… Как могли. Иначе, постоянно видя страдающих и умирающих людей, при отсутствии какой-либо отвлекающей деятельности трудно было не съехать в депрессию…
Однажды мы с Екатериной выдумали выпускать «медико-художественный», и конечно же сатирический, журнал. Для этой цели мы выпросили у Маргариты Львовны какой-то серой, оберточной бумаги, на которой всё-таки можно было писать.
Первый выпуск был посвящен глазным болезням, и обложка была украшена прелестной виньеткой вокруг двух зорко, и вроде даже ехидно, глядящих глаз. Посвящался выпуск доктору Мурадханову, и под заголовком «ГЛАЗА» был помещен эпиграф:
«…Шивандары, шивандары, фундуклей и дундуклей,Чудный доктор, дивный доктор Мурадханов Алибей!»
(Почти по К. Чуковскому).
В выпуске было помещено всё, что могли вспомнить мошевские больные, сестры, врачи — из классической литературы, стихов, народных песен — всё, где упоминались глаза.
Открывал выпуск старинный, но не устаревающий романс:
«…Очи черные, очи страстные,Очи жгучие и прекрасные…»
Заканчивала выпуск не менее старая и мудрая пословица:
«Кто старое помянет — тому глаз вон!».
За «Глазами» последовал выпуск «Сердце», а за ним — «Желудок»:
«…Боюсь брусничная водаМне б не наделала б вреда!.».
Иллюстрировали журнал те, кто умел рисовать — всегда такие находились.
Журнал всем доставлял большое удовольствие, и «выпуска» его ждали с нетерпением. Экземпляры ходили по всей больнице, замусоливались и зачитывались, но никогда не рвались, и не выбрасывались.
Странно, наверное, что мы играли, как дети… Но ведь в жизни всегда так: — уживается рядом страшное и смешное; чудовищное и трогательное… Даже на войне… И от этого никуда не уйдёшь — жизнь есть жизнь!..
…Однажды я восстановила по памяти Чеховское «Предложение», и мы с двумя врачами поставили его, устроив сцену в широком больничном коридоре. Нашей публикой был медперсонал и ходячие больные.
Успех был потрясающий, и мы несколько раз в течение зимы повторяли своё «Предложение».
А иногда устраивали концерты, читали стихи, а доктор Томингас играл на скрипке…
Он был эстонец, доктор Томингас, и плохо говорил по-русски. Но больные, в его маленьком психиатрическом отделении, которое он вёл, его очень любили. — Зачем слова, которых они всё равно не понимают? — говорил д-р Томингас, — Музыка их успокаивает лучше всяких слов. И это была правда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});