Читать интересную книгу Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918 - Павел Скоропадский

Как бы там ни было, я назначил Келлера. Вечером я поехал к нему, и мы долго с ним говорили. Я ему указал всю обстановку и просил его заниматься войсками, по не менять своими распоряжениями основы той внутренней политики, которой мы придерживались. Его правые убеждения, ненавистничество ко всему украинскому меня пугали. Я знал, что он горяч и что он поведет свою политику, а она до добра не поведет. Он мне обещал, и я успокоился. Но действительность показала другое.

С первого же дня, не имея на то даже права, он отменил все положения, выработанные нами для армии, он вернул все старые уставы императорской армии. Он окружил себя громадным штабом крайних правых деятелей, которые повели политику архиправую. Он издал приказ, которым даже возмутил умеренные правые круги. Слава Богу, что Он не издал того приказа, который им был написан самолично. Там он уже совершенно выходил из всяких рамок благоразумия. Его удержали его же помощники. Началось неистовство, гонение на все украинское. Могу указать на закрытие Национального Клуба, на бесчисленный арест украинцев, иногда вполне умеренных, дело дошло до того, что начали выбрасывать бюсты Шевченка и разбивать их. В эти дни люди совершенно спокойные, еле-еле признающие себя украинцами, приходили ко мне и возмущались, и все это, конечно, падало на меня и наше правительство.

В смысле работы, он работал много, но нужно отдать справедливость, что, несмотря уже на объявление федерации, несмотря на назначение Келлера, несмотря на то, что для всех была цель ясна — нужно спасать Киев, — офицерство отозвалось слабо. Была объявлена мобилизация всем офицерам, они мобилизировались, но на фронте считалось по спискам 9000 человек, а на самом деле было всего 800. Штабы и различные военные организации разрослись до колоссальных размеров. Кроме того, что было ужаснейшее зло — это допуск всяких контрразведок. Келлер обещал, что уничтожит их, оставив лишь одну при своем штабе, по этого не сделал. Эти контрразведки — учреждение, куда я лично советую офицерам не поступать. Эта решимость офицеров поступать в контрразведку — грустнейший факт нашего времени. Я с отвращением узнал, что у Entente-ы и немцев служат много наших офицеров. Теперь же появились, кроме специальной разведки нашей полиции, еще контрразведочное учреждение при штабе Келлера и, кроме того, что, как я говорил, совершенно не были, допустимым, контрразведки в каждой организации, в каждой маленькой дружине.

Ничто не развращает так офицерство, как эта служба, ничто не толкает на такие преступные действия, как эти учреждения, и ничто так не способствовало пашей неудаче, а также усилению самого жесткого, подчас бессмысленного украинского шовинизма, — как бессмысленные, не считающиеся ни с какими законами действия этих знаменитых контрразведчиков. Никакие указания о бедственном положении офицеров и что там хорошо платили — не оправдывает тех офицеров, которые шли на это. Для этой службы есть специальная правительственная организация, находящаяся все же в руках людей опыта и под контролем, а допуск этих частных контрразведчиков — возмутительное явление, которое я никогда не мог понять, и не знаю, почему Келлер сразу не уничтожил их, несмотря на свое обещание мне. Не говорю уже, что служба в контрразведке другой национальности прямо презрение; я, по крайней мере, отношусь так к этим офицерам, там служащим.

Все эти данные повели к тому, что я, дня через четыре после назначения Келлера, попросил его сдать должность. Между тем Келлер так импонировал оказавшемуся очень слабым в смысле характера Гербелю и большинству из министров, что они долго не решались дать ему об этом знать. Наконец, во время заседания я вызвал Ржепецкого, председательствующего в Совете Министров вместо заболевшего Гербеля, и поставил ему ребром вопрос об удалении Келлера. Оказывается, что уже ходили слухи, что при Келлере образовалась какая-то дружина, которая должна была сделать переворот. Я думаю, что это вздор, во всяком случае, это было бы бесконечно глупо, так как решительно никакие организации и партии, кроме самых правых, Келлеру не сочувствовали.

Келлер ушел, по мне нельзя было уже резко изменять курс. Приходилось взять человека пока из того же лагеря. Я пригласил моего товарища и по корпусу, и по полку{304}, князя Долгорукова. Долгоруков тоже очень правых убеждений, чуть ли не член какой-то правой организации, тем не менее был человек, которого я знал и с которым можно было договориться. Я смотрел на него как на временного деятеля и полагал при первой же возможности уничтожить главнокомандование, сведя это на должность просто командующего армией. А то вышло так.

Кистяковский, благодаря настояниям которого я предоставил графу Келлеру такие широкие полномочия, как смещение должностных лиц министерства внутренних дел, остался со всем своим аппаратом за флангом и не имел возможности работать. Он приходил ко мне через несколько дней после этого плакаться. Я ему указал, что он же сам виноват, и напомнил ему о том, сколько усилий он должен. был потратить, пока я согласился с его доводами. По словам Кистяковского, сам граф Келлер приходил к нему и просил повлиять, чтобы его назначили. К чему Келлер так хотел впутаться в это дело? При всех его неудачных действиях и совершенно неправильных по отношению ко мне, его трагическая смерть (через некоторое время после свержения Гетманства он был расстрелян) глубоко меня опечалила. Будущее русской армии лишилось храброго генерала, который мог еще принести пользу в таком деле, где не требовалось политики.

Новый кабинет, который так неожиданно стал у власти, состоял из следующих лиц:

Гербель, председатель Министров и министр земледелия, человек большого служебного опыта, бывший член Государственного Совета. Я рассчитывал на него как на человека большой силы воли, по он устарел, к политике моей относился сочувственно, очень хорошо смотрел на земельный вопрос, по в последнее время подпал под влияние Протофиса, особенно Демченко, что делало его действия какими-то расплывчатыми, половинчатыми. Кстати, я не могу сказать, чтобы он поддерживал мою власть, настолько, что я несколько раз упоминал ему, что я глава правительства и прошу со мной считаться. Помню, что как-то в одной бумаге, обращенной к немцам, он совершенно упустил упоминание обо мне, в то время как дело было в моей компетенции. Я ему на это указал. Вообще, под давлением русских кругов, все делалось для умаления моей власти, и новый кабинет, т. е. некоторые члены его, совершенно не считали нужным бороться с этим, приходилось самому защищаться. Да ясно, что нужно было в это время быть очень принципиальным человеком для того, чтобы решительно стоять на моей стороне. С одной стороны, немцы вели неопределенную линию, все более и более клонящуюся к тому, что они согласны иметь дело с Директорией. Мне даже думалось, что они могут стать против меня. С другой стороны, Entente-a еще не высказывалась за меня, а многие русские говорили, что никогда и не выскажется. Украинцы были против меня за грамоту о федерации. Нужно было быть очень сильным человеком, чтобы в такую минуту не устроить себе путь отступления к Entente-e в великорусскую сторону, точно так же, как украинцы из предыдущего министерства устраивали себе отступление в сторону украинских кругов, а я шел средним путем и потому не мог и не хотел стать на одну сторону, так как считал, что это было бы решительно против всей той линии поведения, которую я себе наметил с первого же дня Гетманства. Она в тот острый, катастрофический момент была непригодна, но она в широком масштабе времени единственно верна для Украины и России. Это путь компромисса, и компромисса честного, как с одной, гак и с другой стороны. Мне легко было стоять на этом пути, потому что я совсем не притворялся, говоря, что я люблю Россию и хочу Украину и т. д., что для некоторых других могло быть лично не по их характеру. Я на министров не сердился, так как понимал это человеческое чувство и не требовал от них быть какими-то столпами силы воли и гражданского мужества.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});