узнавала отца. Рано пошёл работать, чтоб помогать семье? Этому я верила. Насколько помнила, отец всегда был занят работой. Задаривал сестёр? Да. Он и мне покупал книги, собрания сочинений классиков… Но весельчак, франт? Впрочем, он действительно одно время носил модную толстовку и бабочку. Это потом, став начальником на стройке, опростился. Чем непосредственнее и глубже были воспоминания тёти, тем охотнее моя память начала отзываться на незнакомые подробности. Я даже вспомнила что-то похожее на шутку. Мне было лет пять. На выходные дни папа приезжал в пригород Петрограда, Парголово, где мы с мамой проводили лето. Там была довольно высокая гора – Парнас. С её вершины был виден купол Исаакиевского собора. Уезжая, папа сказал мне как-то: «Завтра в двенадцать часов дня заберись на Парнас, а я в городе поднимусь на Исаакиевский собор, и мы с тобой увидим друг друга». Я не поверила, хотела возразить: «Это же далеко. Я тебя не увижу», но почему-то промолчала.
Ночевала я на даче у тёти в небольшой опрятной комнате. Ветер со взморья трепал, пригибал ветви кустов, резко смещая на стенах границы света и тени, и никак не мог угомониться. В голове утвердилась мысль: «Раз отец не дал о себе знать сёстрам, значит погиб в Магадане».
Мои кузины, Бригита и Вероника, водили меня по Риге, по театрам. Одна из них училась на юриста, вторая только собиралась поступать в вуз. Юные, романтичные, они щебетали что-то про моду, делились мечтами увидеть Москву, Красную площадь и побывать в Мавзолее Ленина. Были милы, любознательны. Обращали моё внимание на красивые дома, на скверы и кусты роз. Им очень хотелось, чтобы я полюбила Ригу.
Не знаю, чему я тогда радовалась, но на общей с кузинами рижской фотографии выгляжу почти счастливой. Впрочем, тётя познакомила меня с молодым, почти незнакомым отцом. И меня долго ещё согревал её взволнованный возглас: «Та-ма-ра! Ты же вылитый Владек!»
Прошло тридцать семь лет после той встречи с сёстрами отца. В 1987 году в Ленинграде я неожиданно получила от генерального консула Польши приглашение «на чашку кофе». Поводом к приглашению послужило то, что с консулом встретился Александр Львович Жолондзь. Он рассказал о нашей с отцом судьбе и упомянул, что в Беловодском лагере я находилась вместе с поляками.
Неподдельное внимание и интерес, с которыми генеральный консул расспрашивал о спаянности поляков между собой, обо мне и моей семье, поколебало моё предубеждение против институтов власти, которые все виделись мне на одно казённое и бесчувственное лицо. Память о вере поляков в своё государство перешла в доверие к польскому представительству.
При Генеральном консульстве Республики Польша существовало общество «Полония», объединявшее ленинградских поляков. Желающим изучать польский язык такая возможность предоставлялась бесплатно. Много внимания консульство уделяло жертвам необоснованных репрессий.
В 1993 году по инициативе «Полонии» в консульстве была проведена презентация моей книги «Жизнь – сапожок непарный». Со временем я обрела там много добрых знакомых, друзей, отмеченных схожей судьбой. И меня не переставало удивлять, какими причудливыми путями люди порой приходили друг к другу. То оказывалось, что мы с кем-то были в одном лагере, то кто-то о ком-то слышал.
По мере того как наши власти рассекречивали архивы и становились известны указы о разнарядках ГБ на аресты и расстрелы людей по национальному признаку, польское консульство присоединилось к обществу «Мемориал», которое разыскивало места захоронений расстрелянных поляков. На встречах в «Мемориале» журналисты рассказывали о работе комиссии по розыску этих захоронений. Говорили, что в состав комиссии включены видные лица из КГБ, которым лучше, чем кому-либо другому, была известна засекреченная подземная «география». Видные лица, однако, часто ссылались на утрату архивов. Отвечали: «Не знаем! Но, разумеется, будем искать и, конечно, найдём».
Наняв вертолёт и облетев по разработанному плану окрестности города, журналисты сами отыскали одно из таких мест. В посёлке Левашово под Ленинградом лесной массив выглядел с высоты подозрительно линейным и правильным. Никаких посадок леса на этом участке не производилось. Всё указывало на то, что здесь когда-то были выкопаны рвы. Предположение подтвердилось: в эти рвы сваливали людей, расстрелянных в 1937 году.
Левашовскую пустошь огородили. Когда 30 октября было объявлено Днём памяти жертв политических репрессий, сюда стали приезжать родственники расстрелянных, представители общества «Мемориал», а со временем и священнослужители всех конфессий. По уничтоженным людям здесь совершают литию, на эту землю возлагают венки и цветы. Никто из посетителей пустоши, понятно, не знает, в эти ли рвы сброшены их родные или в какие-то другие, ещё неизвестные. Поскольку отец, как я думала, покоился на краю света, в Магадане, я стала приезжать сюда.
В 1993 году польское консульство воздвигло в Левашове католический крест с начертанной на плите эпитафией: «Памяти поляков – жертв массовых репрессий, расстрелянных в 1937–1938 гг. Соотечественники». О подпись «Соотечественники» всегда спотыкается сердце.
Осенью 1994 года в День памяти, когда мы, выйдя из автобуса, заказанного польским консульством, направились к сгруппированным на одном участке памятным крестам, ко мне подошёл поляк Евгений Вацлавович Вольский.
– Прочёл вашу книгу. Замечательно написано, – сказал он. – Но, Тамара Владиславовна, вы ведь умная женщина, так разрешите спросить: неужели вы верите в то, что с приговором «десять лет без права переписки» вашего отца довезли до Магадана и он отбывал срок там?
Да! Верила! Разве можно было как-то иначе истолковать реальный приезд в наш дом в 1938 году освободившегося из магаданских лагерей реального человека, который передал нам написанное рукой отца письмо с вложенными в него ста рублями?! Для нас это было потрясением, первой вестью: отец жив! Десятки раз мы с мамой перечитывали отцовское письмо. Посланец рассказал, что отец работает в бухте Нагаева по колено в воде, что у всех заключённых на бушлатах нашиты номера. Какой ещё более жестокой правды можно было требовать?
Как мы благодарили посланца! Как упрашивали передать отцу ответ! Он куда-то съездил, вернулся, обрадовал нас тем, что договорился с лесосплавщиком и тот взялся доставить наше письмо.
Заданный спустя пятьдесят шесть лет вопрос: «Неужели вы в это верите?» – был обращён не только к дочери репрессированного отца, но и к человеку, который сам прошёл следствие, тюрьму и семь лет лагерей. Вопрос сверлил мозг. Все и всё вдалбливало: формулировка «без права переписки» расшифровывается однозначно, единственно как расстрел. Но разве рассказ солагерника отца, его собственноручное письмо были меньшей реальностью?! Мы поверили: наш случай особый.
Точно так же в 1956 году мы поверили фальшивому «свидетельству о смерти», присланному на наш с сестрой запрос.
СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ
П-Б № 293408
Гр.