может, призывала к гону, притравливала меня? Слышно было, как нарочито шумно плюхнулась на диван, проверяя его надежность… Жалобно всхлипнули пружины, проскрипели старческие опоры одра… Нет, этот дряхлый конь не выдержит двоих… Вдруг звонко крикнула:
– Так кто же он, твой Юрий Константинович?
Марфе, наверное, хотелось освободиться из-под власти Фарафонова, и она искала повода иль особых обстоятельств, чтобы не промахнуться и безубыточно для себя поменять покровителя. И вот сейчас, вся в сомнениях, выбирала более сильную партию, в которой так нуждалась одинокая женщина бальзаковского возраста. А когда не видишь прощупывающих или подозрительных глаз собеседника, можно говорить исповедально о самом личном… Мне показалось, что Фарафонов никуда не ушел, а прячется сейчас в прихожей, язвительно, понимающе улыбаясь, и я тут же возненавидел его. Развратил, старый черт, девицу, вытер о нее ноги, а после выкинул за порог, как старую ветошь, чтобы он, Хромушин, выполоскал ее хорошенько в ванной и положил в свою постель… Сволочь, какой паразит, хоть бы муха цеце заползла к нему в штаны и укусила в причинное место.
– Почему мой?.. Твой он, твой… Он же тебя притащил сюда… У тебя с ним шуры-муры?..
– Да ты что-о, Павел Петрович?.. Я не такая дура, чтоб со стариком… Правда, раза два заходила к нему по делу..
– Ну да, писали докторскую…
– Я вам не вру…
– Фарафонов – шут, притворщик, волокита, праздный человек, картежник, балагур и пустозвон цековской выковки с подагрическими ножками и холодным сердцем. Это для нас с вами, для несведущих – маска… А так-то о-о-о! Он – умны й и ловкий игрок по-крупному, человек связей, а значит, мировой связник меж своими, усердный работник интернационала, скорпион, жалящий коварно и наверняка. Где Фарафонов обнаружится, там обязательно жди худой истории. Вот нынче он укатил в святые места, а значит, днями оттуда придут дурные вести…
– Ну вы нарисовали портрет, Павел Петрович. Прямо жуть… Какой-то Дориан Грей, честное слово. Тогда зачем привечаете его? Фарафонов наверняка от вас чего-то хочет. Может, выведывает тайны для мирового интернационала? Ведь вы так много знаете о дворцовых интригах… Говорят, сейчас на этой информации сшибают огромные бабки.
– Что, вам захотелось легких денег? А зря… Что сказать о нем? Старый, донельзя изношенный человек, плотно окруженный мелкими людишками, чрезмерно честолюбивый, безбожный, мстительный, легко возбудимый, подозрительный и вспыльчивый, даже по-бабьи истеричный, интриган, но по-русски взбалмошный, гуляка и выпивоха, не лишенный ума и дарований человек, который хозяевал на великой русской земле, как в своей вотчине… Короче: партийный барин, из грязи да в князи, каких большинство было в ЦК, лентяй и неук, для него лучший мыслитель и шут, как и для всего политбюро, юморист Хазанов, тот, что из «калинарного техникума»… Вот и весь наш бывший царь в общих чертах. Моя Марьюшка его называла «серый валенок…» Что я еще знаю? Да ничего и не знаю толком и знать не хочу. Если бы я знал чуть больше иль был соучастником подковерных сражений, то уж навряд ли выскочил бы оттуда, как пробка из шампани… Ибо по их стайной ссученности стал бы своим в доску, а своих они не выгоняют, но устраняют иль устраивают при хлебной должности… Все, как в незабвенные времена… И слава богу, что вытурили, не пустили в земной рай хлебать черную икру из фарфоровой тарелки большой серебряной ложкой, чем похваляется наш друг Фарафонов… Знаешь, Марфа, человек, который вскарабкивается на властные высоты, чтобы стать наместником Бога на земле, с каждой ступенькой неумолимо падает в душе на ту же самую ступеньку от жесткости и вынужденного цинизма. И ничего с этим не поделать, ни-че-го, ибо приходится с заступом шагать по судьбам и засыпать ямки. Вот так… А на самом верху, когда все перед тобою ниц, в уши цвиркают соловьи, на серебряном блюде пред тобою лежат золотые наливные яблочки, и все вокруг живет для тебя и во имя твое, вдруг заместо души в груди обнаруживается зияющая пропасть, которую уже не замостить, и одиночество… Никто тебя не любит, не жалеет, но лишь все завидуют. И единственно, что скрашивает жизнь, это воспоминания и телячьи котлетки благоверной супруги Наины Иосифовны… Честное слово, мне его жалко. На что душу-то свою променял, эх!.. Рвался к власти внешней, чтобы внутренне упасть и уже не подняться.
– Вы, наверное, давали подписку о неразглашении?..
– Да ничего я не подписывал…
Я навострил уши, чтобы понять, что делает гуманитарная девочка в моей комнате; может, подослали порыться в бумагах, выведать мои мысли и настрой, де, не затеваю ли я пакости против властей, не задумал ли для рынка паскудную исповедь о Дворце, кои во множестве наводнили столицу, и одна лживей, бессовестней другой. Уж слишком привязчива Марфуша, и любовное одеяло тянет совсем в другую сторону от постели… А может, это я не слишком охоч до азартных игр и постоянно строю отступные маневры?.. Но что можно выведать у меня? Каких особых тайн можно вызнать, если я всегда чурался их, своей прямотой суждений отпугивая дворцовых стряпчих и тем невольно превращая себя в белую ворону… Чем прямее, правдивее изъясняется человек, тем лживее он кажется д ля неискренних людей, тем угрюмее его обитание.
Странный был этот бездельный разговор через стену, совсем не к месту, выпытывающий и холодный, словно бы собрались два коварных фармазона на встречу и, чтобы не обнаружить себя, чтобы не высказать лишнего глазами, мимикой и жестами, затаились по разным углам для беседы, а после, так и не повидавшись, разминутся: она – в форточку, как московская ведьма, он – в вентиляционную решетку, как голодный нетопырь.
– Я вам не верю… Вы боитесь мне взглянуть в глаза, спрятались на кухне. Что, мы так и будем сидеть, как две вороны?..
– По-моему, мы очень хорошо сидим, – слукавил я. – Мирно потолковали про политику и разбежались. – Голос мой предательски дрогнул. Я прислушался, за стеною словно бы глухо скреблась мышь. Это Мата Хари, наверное, фотографировала мои записи об антисистеме сбоев… – Да и зачем я вам, неудачник? Жизнь моя не удалась, катится под откос…
– Господи, да я от вас ничего и не хочу! С чего вы взяли, что я от вас что-либо хочу? – раздраженно, с близкой слезою в голосе выкрикнула Марфа. – Вам ли плакать? Стыдитесь! Если, по-вашему, даже вы, профессор, неудачник, то кто же тогда я – гуманитарная барышня с книжных свалок, с головою, набитой всякой чепуховиной? Может, я одного хочу, чтобы вы меня пожалели… Почему только о себе, о себе… Все мужики – эгоисты. Один Дориан Грей притащил сюда и бросил. Видишь ли, ему нужны девочки беленькие, икряные, чтобы грудки,