Читать интересную книгу Одиссея Грина - Филип Фармер

Голос Люскуса на минуту слабеет, а комментаторы тем временем разъясняют слово, взглянув на появившееся на мониторе определение, которое тот выкопал из энциклопедии фидостанции.

Люскус пожинал плоды новизны школы «Гоу-гоу» два полных года.

Затем он восстановил свой слегка пошатнувшийся престиж с помощью философии тотипотентного человека. Она завоевала такую популярность, что Бюро Культуры и Отдыха зарезервировало на полтора года один час в день для программы тотипотентности.

Комментарий дедушки Виннегана, записанный в его «Отдельных высказываниях»:

Что сказать о тотипотентном человеке, этом апофеозе индивидуализма и психосоматического развития, демократичном сверхчеловеке, так навязываемом Рексом Люскусом, сексуально-одностороннем?

Бедный старый Дядюшка Сэм! Он старается придать многоликости своих граждан однообразный стабильный облик, чтобы легче было управлять ими. И в то же время старается поощрять всех и каждого к потаканию индивидуальным наклонностям. Каково? Бедный старый шизофреник: мосластый, с трясущимся подбородком, овечьим сердцем и высохшими мозгами! Воистину, левая рука не ведает, что творит правая. Вернее, правая рука не ведает, что творит левая.

— Что сказать о тотипотентном человеке? — спрашивает Люскус ведущего в четвертой передаче «Лекции Люскуса». — Как он конфликтует с современным духом времени? Никак. Тотипотентный человек — необходимость наших дней. Он должен явиться ранее, чем наступит Золотой Век. Как можно достичь Утопии, если нет утопийцев, как можно достичь Золотого Века с людьми Бронзового?

Это был тот памятный день, когда Люскус говорил про пеллюсидарное преломление. И тем самым сделал Чайбайабоса Виннегана известным. И совсем не случайно одержал крупнейшую победу над своими оппонентами.

— Пеллюсидарное? Преломление? — бормотал Раскинсон. — О господи, что еще выдумал этот балабон?

— Мне потребуется некоторое время, чтобы объяснить, почему я употребил эти слова для описания гениальности Виннегана, — продолжает Люскус. — Прежде всего, разрешите мне сделать небольшое отступление

ОТ АРКТИКИ ДО ИЛЛИНОЙСА.

— Итак, Конфуций сказал однажды, что белый медведь не может пустить ветры на Северном полюсе, чтобы это не отозвалось ураганом в Чикаго.

Этим он хотел сказать, что все события, а следовательно, и люди, объединены неразрывными узами. То, что сделает один человек, каким бы незначительным это ни казалось, передается через эти связи и затрагивает каждого.

…Хо Чанг Ко, сидя перед фидо на тринадцатом уровне Лхасы, что в Тибете, говорит жене:

— Этот белый выскочка все наврал. Конфуций этого никогда не говорил. Ленин, сохрани нас! Я вызову его и отделаю как следует.

Его жена говорит:

— Давай, переключим канал. Сейчас показывают, заведение Пай Тинга, и…

…Нгомби, десятый уровень, Найроби:

— Здешние критики — банда черных ублюдков. Вот этот Люскус, он бы мгновенно разглядел мою гениальность. Я, пожалуй, эмигрирую завтра же утром.

Жена:

— Ты мог бы, по крайней мере, спросить меня, хочу ли я ехать! А как же дети… мама… друзья… собака?.. — И так далее, под ночным небом забывшей о львах самосветящейся Африки…

— …экс-президент Радинов, — продолжает Люскус, — сказал однажды, что наш век — век людей, замкнутых друг на друга. Насчет этой, по-моему, проницательной фразы было сделано несколько вульгарных замечаний. Но Радинов вовсе не имел в виду, что человеческое общество — это венок из ромашек. Он хотел сказать, что токи современного общества протекают по цепи, проводниками в которой являемся мы все. Это век полной взаимосвязанности. Только никаких проводов нет. Другими словами, мы все замкнуты накоротко. Все же несомненно, что жизнь без индивидуальности не представляет никакой ценности. Человек — это вещь в себе.

Раскинсон вскакивает со стула и вопит:

— Я знаю эту фразу! Ты поплатишься за это, Люскус!

Он так возбужден, что падает в обморок — явный признак нездоровой наследственности. Когда он приходит в себя, лекция уже закончилась. Он бросается к записывающему устройству, чтобы услышать то, что пропустил. Но Люскус тщательно обошел определение пеллюсидарного преломления. Он объяснит это на следующей лекции.

Дедушка, снова припавший к перископу, свистит.

— Я чувствую себя астрономом. Планеты кружатся вокруг моего дома-солнца. Вон Эксипитер, ближайшая планета — Меркурий, хотя это бог не воров, а их ярых врагов. Следующая — Бенедиктина, твоя грустная покинутая Венера. Тяжко, тяжко, тяжко! Сперма колышется в головах, плоских даже по сравнению с моими плоскими яйцами. Ты уверен, что она беременна? А вот твоя мама, одетая так, что ее хочется убить, и хотел бы я, чтобы кто-нибудь это сделал. Мать-Земля достигла перигелия своим движением вокруг правительственного универмага, стремясь поскорее потратить то, что ты добываешь.

Дедушка стоит так, будто под ним не пол, а качающаяся палуба. Сине-черные жилы на ногах — словно корни древнего дуба. Быстрая смена роли господина доктора SternscHeissdreckscHnuppe[12], великого астронома, на роль капитана подводной лодки фон Шотена, высматривающего рыбу на отмели.

— Ах! Я уже вижу приближение парохода. Твоя мамаша, испытывающая килевую качку, кидаемая из стороны в сторону валами алкоголя. Компас сбит, руль утерян. Три пальца к ветру. Ветры вращаются в воздухе. Черный кочегар, весь в мыле, поддерживает в топках огонь. Винты запутались в сетях невроза. И Большой Белый Кит — мерцание в черных глубинах — быстро поднимается вверх, чтобы ударить ее в днище, слишком большое, чтобы промахнуться. Бедная посудина, я плачу по ней. И меня тошнит от отвращения.

Первая — пли! Вторая — пли! Бабах! Мамаша опрокидывается, в ее корпусе здоровенная дыра, но не та, о которой ты подумал. Она идет ко дну вперед носом, как и подобает гибнущему кораблю, ее гигантская корма вздымается в небо. Буль, буль! Полных пять саженей!

А теперь вернемся из морской пучины в космос. Твой вышедший из леса Марс, Красный Ястреб, как раз выходит из таверны. И Люскус, Юпитер, одноглазый отец искусств, если ты извинишь мне смешение скандинавской и латинской мифологий, окруженный кучей спутников.

Экскреция — проявление высшей доблести

— говорит Люскус интервьюерам:

— Этим я хочу сказать, что Виннеган, как и всякий художник, великий или нет, производит искусство, которое является, сперва, секрецией, единственной в своем роде, а после этого — экскрецией. Экскрецией в прямом смысле этого слова, то есть испражнением. Выделением творца или абстрактным выделением. Я знаю, что моих уважаемых коллег подобная аналогия рассмешит, поэтому я вызываю их на спор в любое удобное для них время.

Доблесть следует из смелости художника, показывающего публике продукты внутренней деятельности организма. Но худшее следует из того факта, что художник может быть отвергнут или неправильно понят современниками. А также из той ужасной войны, что идет в душе художника, войны между разобщенными или хаотически расположенными элементами, зачастую антагонистичными друг другу, которые он должен объединить, а затем сплавить в уникальное творение. Вспомните мою фразу об абстрактном выделении.

Фидокорреспондент:

— Следует ли понимать это так, что все на свете является кучей дерьма, которую искусство делает феерическим морским простором, преобразуя ее в нечто золотистое и сверкающее?

— Не совсем так, хотя почти правильно. Подробности я разъясню позднее. Сейчас я хочу поговорить о Виннегане. Итак, обычные художники показывают только поверхность вещей. Это фотографы. Великие показывают внутренний мир объектов и событий. Виннеган, однако, первый, кто высвобождает более чем один внутренний мир в одном произведении искусства. Его изобретение онтореальной многослойной техники позволяет ему слой за слоем являть — выдвигать наружу — то, что таится под поверхностью.

Прималюкс Раскинсон громко:

— Чистка Большой Луковицы Искусства!

Люксус, тихо, дождавшись, когда стихнет смех:

— С одной стороны, сказано правильно. Большое искусство подобно луку, оно заставляет человека плакать. Однако свет в работах Виннегана — не простое отражение; он входит внутрь, преломляется там и выходит наружу. Каждый преломленный луч делает видимыми не различные детали находящихся внутри фигур, а сами фигуры. Миры, я бы сказал.

Я называю это пеллюсидарным преломлением. Пеллюсидар — это внутренняя поверхность нашей планеты, описанная в забытых ныне фантастических романах Эдгара Райса Берроуза, писателя двадцатого века, создателя известного Тарзана.

Раскинсон стонет, он вот-вот снова упадет в обморок.