Читать интересную книгу Одиссея Грина - Филип Фармер

Помимо греха сексуального влечения, включающего, как ни парадоксально, грех сексуальной невоздержанности, у меня есть и другие причины не просить помощи черной магии, чтобы снова сделаться накрахмаленным. Я слишком стар, чтобы молоденьких девушек влекло ко мне что-нибудь кроме денег. А я слишком поэт, слишком ценю красоту, чтобы бросаться на сморщенные пузыри моего поколения.

Теперь ты видишь, сынок: в колоколе моих сексуальных-возможностей из стороны в сторону мотается язык. Динь-дон, динь-дон. Очень часто дон, но совсем редко динь. — Дедушка громко смеется: львиный рык, спугнувший стаю голубей. — Я всего лишь осколок старины, грезящий о давно умершей любви. Я создан не для того, чтобы прятаться, а для того, чтобы быть на виду. Чувство справедливости заставляет меня признавать ошибки прошлого. Я странный корявый старик, запертый, словно Мерлин, в древесном стволе. Самолксис, тракийский бог-медведь, замурованный в своей пещере. Последний из Семи Спящих.

Дедушка подходит к тонкой пластиковой трубе, выступающей из потолка, и разводит в стороны прижатые к ней рукоятки.

— Эксипитер кружит над нашим домом. Он учуял падаль в Беверли-хиллз, уровень 14. Могло ли случиться, что Винэгейн[8] Виннеган не умер? Дядюшка Сэм — словно диплодок, которого пнули в зад. Понадобилось двадцать пять лет, чтобы это дошло до его мозгов.

Слезы навертываются на глаза Чиба. Он говорит:

— О господи, — говорит он. — Дедушка, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

— Что может случиться со стодвадцатилетним стариком? Разве что умом тронется или впадет в детство.

— Положение серьезное, — говорит Чиб, — а ты опять мелешь всякую чепуху.

— Называй меня идомолом[9], — говорит дедушка. — Хлеб из этой муки выпекается в странной печи моего эго — полупропекается, если тебе это больше понравится.

Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:

— В школе меня учили, что каламбуры — это дешевка и вульгарщина.

— То, что было хорошо для Гомера, Аристофана, Рабле и Шекспира, хорошо и для меня. Кстати о дешевке и вульгарщине. Я прошлым вечером встретил в зале твою мать, когда игроки в покер еще не успели собраться. Я только что покинул кухню, прихватив с собой бутылку. Она чуть не грохнулась в обморок. Но она быстро оправилась и притворилась, будто не замечает меня. Может, поначалу она подумала, что увидела привидение. Однако я сомневаюсь — она бы раззвонила об этом по всему городу.

— Она могла рассказать своему доктору, — говорит Чиб. — Она видела тебя несколько недель назад, помнишь? Она могла упомянуть об этом, когда рассказывала о своих так называемых головокружениях и галлюцинациях.

— И старый костоправ, знающий семейную историю, вызвал ФБР? Вполне может быть.

Чиб смотрит в перископ. Он поворачивает его и вертит рукоятки, заставляя циклопа снаружи подниматься и опускаться. Эксипитер слоняется вокруг сооружения из семи яиц, каждое из которых находится на конце широкого, высокого, изогнутого подобия ветви — перехода, отходящего от главного пьедестала. Эксипитер поднимается по ступенькам ветви к дверям миссис Эпплбаум. Дверь открывается.

— Только он, должно быть, удерживает ее от форникации, — говорит Чиб. — И ей, должно быть, одиноко; она не разговаривает с ним по фидо. Господи, да ведь она еще жирнее Мамы!

— Почему бы и нет? — говорит дедушка. — Мистер и миссис Средний Житель весь день сидят на своих задницах, пьют, жрут и смотрят фидо; мозги тем временем превращаются в мякину, а тела — в студень. Цезарь наших дней, окруженный жирными друзьями, мог бы не беспокоиться за свою жизнь.[10] Ты тоже ел, Брут?

Дедушкин комментарий, впрочем, не относится к миссис Эпплбаум. У нее дырка в голове, а люди, прибегающие к форникации, редко толстеют. Они сидят или лежат целый день и часть ночи; игла, погруженная в головной мозг, посылает серию быстрых электрических импульсов в область форникса. Неизъяснимое наслаждение растекается по телу с каждым импульсом, удовольствие, которое нельзя даже сравнить с удовольствием от пищи, выпивки или полового акта.

Это нелегально, но правительство не беспокоит такого человека, если только он не нужен для чего-нибудь другого, ведь форники редко имеют детей. Двадцать процентов жителей Лос-Анджелеса сверлят в головах дырки и втыкают туда крошечные стерженьки, заменяющие иголки. Пять процентов прибегают к форникации регулярно. У них изможденный вид, они редко едят, их раздувшиеся мочевые пузыри насыщают кровь ядом.

Чиб говорит:

— Братишка и сестренка, должно быть, видят тебя время от времени, когда ты выбираешься на мессу. Не могли они?..

— Они тоже думают, что я дух. В наш-то век! Хотя, может, это добрый знак, что они не верят ни во что, кроме привидений.

— Лучше бы тебе не ходить в церковь.

— Ты и Церковь — вот и все, что меня поддерживает. Грустным был тот день, когда ты сказал, что не можешь верить. Ты был бы хорошим священником — со своими ошибками, конечно, — и я мог бы тогда слушать мессу и исповедываться прямо в этой комнате.

Чиб ничего не отвечает. Он ходит на проповеди и смотрит службы лишь для дедушкиного удовольствия. Церковь была яйцеобразной морской раковиной, которая, если ее приложить к уху, доносила отдаленный рев бога, больше похожий на шум отлива.

«Есть вселенные, молящие о богах, хотя он ходит рядом и ищет работу.»

(Из дедушкиных рукописей.)

Дедушка забирает перископ себе. Он смеется.

— «Бюро сокрытых доходов»! Я думал, что его расформировали! Кто, черт возьми, имеет сейчас такой большой доход, чтобы о нем стоило говорить? Ты не думаешь, что оно существует исключительно ради меня? А что, очень может быть.

Он подзывает Чиба к перископу, махнув рукой в сторону центра Беверли-хиллз. Чибу видно узкое пространство между семью яйцевидными конструкциями на пьедесталах-ветвях. Ему виден кусок центральной площади, гигантские овоиды городского зала, федеральное бюро, Народный центр, часть массивной спирали, на которой размещаются дома уважаемых граждан, и дору (это от Пандоры), где они приобретают на пурпурненькие все, что им нужно. А те, кто имеет сверхдоходы, — и то, без чего можно бы и обойтись. Еще виден берег большого искусственного озера; вдоль него плывут лодки и каноэ, люди удят рыбу.

Непрозрачный пластиковый купол, покрывающий Беверли-хиллз, — небесно-голубого цвета. Электронное солнце почти в зените. На небе несколько гениально сработанных облаков и даже клин летящих на юг гусей, их крики слабо доносятся сверху. Очень впечатляет тех, кто ни разу не был за стенами Лос-Анджелеса. Но Чиб провел два года в Корпусе по Возрождению и Сохранению Природы Мира — КВСПМ — и он-то знает разницу. Он уже почти решил бежать вместе с Руссо Красным Ястребом, чтобы присоединиться к нео-америндам. Потом он собирался стать рейнджером. Но это могло кончиться тем, что он застрелит или арестует Красного Ястреба. Помимо того, он не хотел быть салагой. И он хотел чего-то большего, чем просто рисовать.

— Вон Рекс Люскус, — говорит Чиб. — Его интервьюируют около Народного центра. Целая толпа набежала.

Пеллюсидарное преломление

Средним именем Люскуса вполне могло бы быть Апмэн-шип.[11] Человек большой эрудиции, имеющий привилегированный доступ к компьютеру Центральной Библиотеки Лос-Анджелеса и обладающий хитроумием Улисса, он всегда одерживал верх над своими коллегами.

Это он основал «Гоу-гоу», школу критицизма.

Прималюкс Раскинсон, его главный оппонент, провел энергичное исследование, когда Люскус объявил наименование своей новой философии. Раскинсон триумфально объявил, что Люскус заимствовал фразу из забытого ныне сленга, распространенного в середине двадцатого века.

Люскус на следующий же день сказал в фидоинтервью, что Раскинсон — довольно поверхностный ученый, чего, впрочем, и следовало от него ожидать.

«Гоу-гоу» взято из языка готтентотов, где это выражение означает «всматриваться», то есть глядеть до тех пор, пока что-то в предмете (в данном случае — работе художника) не станет явственно видимым.

Критики встали в очередь, чтобы вступить в эту школу. Раскинсон начал было подумывать о самоубийстве, но вместо этого обвинил Люскуса в том, что тот всю жизнь стремился урвать кусок пожирнее.

Люскус по фидо ответил, что его жизнь — это его жизнь, и что Раскинсону грозит иск за попытку вторжения в частную жизнь. Он, правда, обеспокоен этим не больше, чем человек, которому докучает комар.

— Что это еще за комар? — разом спросили миллионы зрителей. — Этим умникам не мешало бы говорить на более понятном языке.

Голос Люскуса на минуту слабеет, а комментаторы тем временем разъясняют слово, взглянув на появившееся на мониторе определение, которое тот выкопал из энциклопедии фидостанции.