День величайшей исторической важности
Нет мощи в пере: «Общим недостатком являются: беззубость, неуверенность, робость критики…» В который раз берется Ляля за очерк о плачевном положении чулочного производства, но то мысли теряются в словах, то слова в мыслях. При том что дети в Красногорске у бабки Лены, той самой, что подняла на ноги шестерых детей, включая Федю, там же и Иринья, — сиди, работай…
— Поехали к детям, Чижуля! Ведь, как ни пыхти, необъятного не объять!
Шутка не без намека. После родов Ляля раздалась, ни в какие берега не влезает. Все ей жмет, все давит. Носит одну и ту же мешковатую блузку, вправленную в юбку, у которой ослабла резинка. Но мужу она по-прежнему мила во всем и без.
С вокзала в Красногвардейске они шли замечательным гатчинским парком. Весна 1941 года выдалась поздняя и холодная, лето запоздало, а все ж пришло. Светило солнце, дул легкий ветерок, сметая черемуховый цвет на яркую сочную зелень. Занималась сирень.
Пришли. Танечка бросилась к Ляле на шею, Леша что-то лопочет и хватает Федю за нос и за уши, так он выражает восторг. Но на руки к нему не идет, только к маме.
Устроились всей семьей в маленькой комнатке. Иринья завела самовар, репродуктор пел радостные воскресные песни.
И вдруг — обрыв. Репродуктор шипит. Молчание. И раздается голос товарища Молотова, четкий, торжественный, сильный: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…»
Леша плачет навзрыд.
— Не успокаивай, — велит Федор Петрович Иринье. — Пусть развивает голос и легкие.
— Мы на самовар пойдем глядеть…
«Неразумное существо все чует, — шептала ребенку на ухо Иринья. — Не плачь, а то и я буду плакать, ведь и сына моего на фронт заберут».
И ребенок смотрит на нее, как боженька с небес, обнимает за шею ручонками.
— Наконец-то о фашистах и их зверской роже сказано в полный голос! — воскликнула Ляля. — Почему раньше в официальных выступлениях о них говорили вежливо?
— Из соображений тайной дипломатии, Чижуля. Теперь война объявлена открыто. Завеса пала. Социализм пойдет на бой с капитализмом в его самой изуверской форме. Фашистская диктатура…
— Погоди, Федя!
От волнения или нечеткой работы репродуктора не все слова удавалось расслышать. Однако завершение речи наркоминдела прозвучало ясно: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
— В жизни народа и в личной жизни каждого человека сегодня произошел величайший перелом, — сказал Федор Петрович и обнял Лялю за плечи. — Будем держаться вместе.
— Сегодняшний день — день величайшей исторической важности, — ласково и доходчиво объяснила Ляля испуганной дочери.
Но Тане все равно было страшно, хотелось взобраться к отцу на плечи, поиграть с ним во всадника и коня, а тут и Алеша: «на учки, на учки»…
Федор Петрович встал на четвереньки, посадил детей на себя-коня, и они поскакали. На этот раз он с чувством выполнял родительский долг. Мало ли что… Война — дело такое. Когда и где им придется свидеться? Да и придется ли?
Ясно одно. Хищники германского фашизма сломят себе шею.
Прощание вышло трудным. «Папа уйдет на войну, я боюсь войны», — плакала Таня. Глядя на нее, и у Алеши заиграла нижняя губа. Уходить, не тянуть резину. Иринья с бабкой Леной быстро им зубы заговорят.
Белые ночи
«В парке много гуляющих. Здесь нет радио. Люди загорают, не подозревая о событиях дня. На платформе вокзала, залитой солнцем, мало народа. Только что ушла электричка. Следующая — через 15 минут.
Появляется красноармейский патруль. Прибывают пассажиры. Тихо и торжественно передается новость из уст в уста. Настроение нервно-приподнятое и в то же время спокойное. Не верится, ну никак не верится, что при благодетельных лучах солнца, в великолепии начала лета будет литься русская кровь».
Ляля курит в тамбуре. Федор Петрович пишет карандашом в блокноте, подаренном ему коллективом издательства Старорусской районной газеты «Трибуна». На твердой красной корочке пропечатано обращение к «герою и борцу доблестной Красной армии», то есть к нему. Жаль пачкать бумагу, но день, который несомненно войдет в историю, важно запечатлеть.
«Ленинград с виду спокоен. Разве что походка у многих торопливее, чем обычно. Несмотря на выходной, люди идут на фабрики и в учреждения, требуют немедленно поставить их на работу. Раз война — значит, надо больше работать и хорошо воевать.
Много людей с противогазами. Враг готов одурманить народ. Ничего, у нашего народа много выдержки».
* * *
Народ, к которому она, видимо, принадлежит, потерял выдержку. Опять трещат водометы, опять кричит площадь, требуя