что ты смотришь только на их груди и задницы. Груди и задницы нравились Клодону не меньше, чем всем остальным, но раз женщины не думают, что ты смотришь на что-то еще, он полагал себя вправе подойти к ней поближе.
Кто она – из этих, с моста? Он не узнавал ее. Она повернулась к нему мокрым умытым лицом и улыбнулась ласково, но с легкой тревогой. Краску небось с глаз смывала, подумал он, но тут же и усомнился.
Она передвинула ногу вперед, и он увидел, что глаза – вернее, веки – у нее темные, и эти теневые кольца придают радужке цвет корицы, а белку – оттенок слоновой кости. Длинные пальцы ступни упирались в камень, и такой изящной ножки он еще не видал. Овальные ногти рук завершались дочиста отмытыми полумесяцами цвета очищенных тыквенных семечек. Просто дух от таких захватывало, но самым красивым в ней все-таки были глаза – Клодон понимал это ясно и бесповоротно. И чтобы глаза так действовали, губы под ними должны улыбаться или смеяться.
Он понимал все это без слов и даже без мыслей, хотя сведенные плечи и натянувшиеся подколенные связки сами по себе были мыслями.
Понял он также, чего пытались достичь женщины с моста, крася себе глаза; от этой картины мускулы у него в паху сжались – сейчас он, донельзя счастливый, упадет в обморок…
Но он не упал.
Клодон, вор, грубиян, задира, в рубцах от кнута – он украсится новыми за разбой, когда будет почти вдвое старше – улыбнулся.
Когда тебе улыбаются, нужно улыбнуться в ответ, иначе другой человек нахмурится, загрустит или отвернется – а ему хотелось, чтобы эта женщина продолжала улыбаться ему, пока безымянные боги, перекраивая мир, не затопят пустыню морем.
8. Улыбаясь, он неожиданно, впервые за долгое время, вспомнил девчонку с заячьей губой, которую много раз принуждал ему отдаваться. У нее были такие же глаза!
Больше она ничем не могла похвалиться – ни руками, как у жены пристава, ни ногами, как у своей родной тетки.
Он обратил на нее внимание лишь потому, что Имрог, кузнечный подмастерье, иногда спал с ней.
Клодон стал ходить за ней по пятам и как-то вечером, когда она, усталая, позволила ему обнять себя за плечи, попросту ее повалил. Его дружок караулил, а Клодон, делая свое дело, думал о ее тетке и о жене пристава. Это, как он и полагал, взбесило Имрога, здоровенного парня старше Клодона и ничуть не лучше его – но к нему, поскольку он был работящий, цеплялись втрое меньше, чем к Клодону.
Но глаза у нее были такие же, это да – а он и не замечал их из-за ее дурацкой губы и еще потому, что она ему ни разу не улыбнулась.
Он впервые ощутил нечто вроде вины за то, что ее насиловал, и больше ничего такого не совершал. Позвольте вам напомнить, что речь у нас идет о желании.
А вы думали, что о похоти?
И не можете найти упоминаний о желании в предыдущем рассказе? Перечитайте и увидите на каждой странице, как оно росло и развивалось в сознании Клодона. Оно было в нем еще до того, как он украл жареную козлятину. Мелькало в его мыслях, когда он висел в углу житницы, ожидая наказания. Он думал о нем, подкрадываясь в ночь своего бегства к хижине родича-пристава, и на рассвете следующего дня, когда сидел у дороги и чуть не плакал. Думал, сидя на перилах моста перед тем, как к нему подошел хозяин мертвецкой. Желание таится в каждой паузе, между всеми предложениями предыдущей истории и продолжит это делать в последующей.
Какие бы материальные силы и неведомые ему экономические мотивы ни влияли на Клодона, желание всегда лениво ждало впереди, чтобы тащить его в нужную сторону. Какая бы выгода или каприз ни манили его, желание всегда маниакально толкало сзади. Если оно до сих пор не проглядывало в нашем рассказе, то лишь потому, что его можно уподобить прорехе на месте выбившейся из ткани нити: опытный ткач сразу поймет, что за нить там была, по расположению соседних.
Не странно ли, как быстро Клодон понял, что желание и похоть, по крайней мере в его случае, вместе не ходят? У себя в деревне он никогда не искал утех с женщинами, воплощавшими его идеал, понимая, что идеала на самом деле не существует. Он сам состряпал его на манер деревенского певца, берущего строчку из одной песни, припев из другой, куплет из третьей, слышанной от проезжего возницы, – а поколение спустя вся деревня уверена, что в балладе этой говорится о действительном случае с чьей-то прабабкой.
В Колхари ему порой виделся этот идеал или часть его (хотя полностью и так близко предстал лишь в тот день под мостом), но Клодон не приближался к нему по причине, упрощенно называемой страхом отказа.
9. Клодон, стоя напротив женщины у разделявшего их потока, смотрел. Улыбался. Думал. Не дышал.
Женщина, возможно, сказала что-то, сделала какой-то жест, просто моргнула пару раз… а может, и нет.
На счет двадцать Клодона зашатало, на счет сорок у него потемнело в глазах. Он ступил по колено в воду, рассадил обо что-то ногу, влез на другой камень, вернулся к опоре, столкнулся на лестнице с грузным мужчиной, обругавшим его, вышел на мост, облокотился на перила, дыша со свистом; потом закрыл глаза, присел и прижался к камню щекой. На смену полнейшему ужасу, наполнявшему звоном все тело, пришел страх, что кто-то его увидит и все поймет. Но ему было уже все равно.
Чуть позже он поднялся на дрожащие ноги и огляделся.
Трижды попытался сосчитать до десяти, каждый раз сбиваясь, спустился до половины лестницы, заглянул под мост. Солнце бросало мерцающие блики под арку.
Женщины не было.
Вернувшись на мост, он впервые заметил, что его правая нога оставляет на камне кровавые следы. Постоял, прислонясь к перилам, и снова спустился вниз.
Левая нога еще немного дрожала.
Женщина, должно быть, поднялась по лестнице с другой стороны. Он искал ее три дня. Ходил по мосту из конца в конец – не оттого ли мост получил свое имя? Клодон считал себя сильным парнем. Слабость, ужас, помутнение рассудка, овладевшие им при виде той женщины, столкнувшие его в воду, разбившие ногу в кровь, казались ему чем-то неправильным. Более близким к безумию, чем к влечению. Теперь он высматривал ее на Старом Рынке и в переулках,