Воспоминания Римского-Корсакова о минувшем, раздумья о современной злобе дня были прерваны…
Тихо и незаметно вошла Надежда Николаевна, верный спутник Николая Андреевича, и на его вопросительный взгляд молча подала телеграмму:
— От Мамонтова, из Москвы.
Мамонтов поздравлял Римского-Корсакова с большим успехом «Бориса Годунова» в русской Частной опере.
Надежда Николаевна села за свой стол, на котором лежали корректурные листы готовящейся к публикации оперы «Царская невеста».
— Поразительное дело вершится на наших глазах, а мы порой так недооцениваем то или иное событие, считая, что главное-то будет впереди, — медленно заговорил Николай Андреевич. — Ведь только единицы чувствовали, признавали, что Мусоргский написал гениальную вещь, а при жизни как им помыкали…
Надежда Николаевна внимательно посмотрела на мужа, почувствовала, что творится на душе Николая Андреевича. Последние годы он чаще пускался в воспоминания, погружался в тот незабываемый мир молодости, когда все только начиналось, казалось чем-то несерьезным, забавой, а между тем ко всем сейчас пришли и слава, и признание. Никто всерьез не занимался музыкой, учились как все в дворянском кругу — всему понемногу, а вот ведь что получилось…
— Ты, конечно, помнишь: с Модестом я познакомился у Балакирева… Если б ты знала, какое громадное впечатление на меня произвел сам Балакирев. Превосходный пианист, играющий все на память; смелые суждения, новые мысли и при этом композиторский талант, перед которым я уже благоговел… Да и неудивительно: в то время я только сочинил свое скромное скерцо… Не помню, что играл Балакирев из своего, кажется последний антракт из «Короля Лира». А сколько разговоров о текущих музыкальных делах… Я сразу погрузился в какой-то новый, неведомый мне мир, очутился среди настоящих, талантливых музыкантов. Ты уж меня прости, я много раз говорил тебе об этом, но вот вновь нахлынуло. Это было действительно сильное впечатление. Каждую субботу вечером я бывал у Балакирева, часто встречался там с Мусоргским, Кюи, Стасовым… Играли симфонии Шумана, квартеты Бетховена, много говорили о Глинке, восхищаясь его гением. Резко высказывались о Моцарте и Гайдне, Бахе и Мендельсоне. Шопена Балакирев сравнивал с нервной светской дамой, большинство его сочинений считали какими-то красивыми кружевами, и только. Даргомыжского уважали лишь за речитативную часть «Русалки», но в общем ему отказывали в значительном композиторском таланте и относились к нему с оттенком насмешки. Рубинштейна как композитора называли бездарным и безвкусным. Что только не говорилось в эти субботы…
Николай Андреевич встал, порылся на столе и вытащил из папки листочки бумаги. В круглых синих очках, поверх которых он надел другие, более сильные, высокий, худой Николай Андреевич, несмотря на хорошее освещение, склонился над этими листочками.
— Я уж говорил тебе, что пишу «Летопись моей музыкальной жизни». О кружке Балакирева у меня здесь много страниц. И о нем самом тоже. Он и сейчас как живой встает передо мной, не сегодняшний брюзга, а тот, молодой, с чудесными, поистине огненными глазами, с красивой бородой. Говорит прямо, решительно и авторитетно… Если бы не его деспотичный характер, он и сейчас был бы во главе музыкальной жизни России. А то ведь малейшее уклонение от его вкуса жестоко порицалось им. Насмешкой, сыгранной им пародией или карикатурой унижалось то, что не соответствовало его вкусам. И вместе с тем сколько в нем было обаяния… Да, загадочная и противоречивая фигура! Ничего не скажешь!
Николай Андреевич перевернул несколько листков.
— Ну вот, есть здесь и о Модесте… Офицер Преображенского полка в отставке, прекрасный пианист, не имел ни малейшей технической подготовки как сочинитель…
— А помнишь, как Модест Петрович знакомил Направника с твоей «Псковитянкой» на вечере у Лукашевича, исполнявшего в то время обязанности директора императорских театров? Как он превосходно пел на все голоса… Пел Грозного, Токмакова и другие мужские партии…
Надежда Николаевна прекрасно помнила то время: не раз и сама принимала участие в концертном исполнении «Псковитянки» в качестве пианистки-аккомпаниатора.
— Ну а Направник в тот раз так и не высказал своего отношения к опере, похвалил нас с Модестом только за ясное исполнение. Был вежливо сух, неодобрение сквозило против его воли… Но хорошо руководил постановкой оперы, кое-что, конечно, пришлось поправить по его настоянию. И только сейчас понимаешь, как он был прав. Мои речитативы, отягченные различными оркестровыми фигурами, были написаны неудобно для свободной и непринужденной декламации.
— А ведь в тот же год был поставлен и «Борис Годунов»?
— Нет, в конце театрального сезона 1873 года исполнялись отдельные сцены «Бориса», сцены в корчме, сцена у фонтана, для какого-то бенефиса. Имели громадный успех. Мусоргский и все мы были в восторге, и только на следующий год, в январе, «Борис» с большим успехом был поставлен целиком.
— Как быстро изменился Модест Петрович после этого своего, можно сказать, первого успеха, — с горечью сказала Надежда Николаевна. — Скольких погубил на Руси первый успех…
— Ему казалось, что он слишком долго ждал признания… И действительно он ведь намучился… Работал тогда над «Хованщиной», и некоторые сцены очень нравились нам. Однако никто не знал ни настоящего сюжета, ни плана оперы, а из его рассказов, как всегда цветистых, кудреватых и запутанных, трудно было что-либо понять. Да и вообще, помнишь, со времени постановки «Бориса» он стал появляться у нас реже, заметно изменился, напускал на себя какую-то таинственность, иной раз даже надменность возникала в общении… Самолюбие его возросло, он и раньше выражался туманно, претенциозно, порой трудно было понять, что он хотел сказать, а тут… Часто невозможно было понять его рассказов, рассуждений и выходок, претендовавших на остроумие. К этому времени он стал чаще засиживаться в «Малом Ярославце», в других ресторанах до раннего утра над коньяком в одиночку или в компании вновь приобретенных приятелей… Со времени постановки «Бориса» талант Модеста стал деградировать… Да и писал он медленно, с большими перерывами, хотя службу оставил и времени было предостаточно. Не закончив «Хованщины», взялся за комическую оперу «Сорочинская ярмарка», но тоже не успел завершить.
— А что ты теперь думаешь, почему так трагически сложилась его судьба?
— Сначала успех «Бориса» вскружил голову, а после — его неуспех, так как оперу подсократили, выкинули превосходную сцену под Кромами. Года через два, Бог знает почему, перестали оперу вообще давать, хотя она пользовалась постоянным успехом и исполнение ее сначала Петровым, а по смерти его Федором Стравинским и другими было прекрасное. Ходили слухи, что опера не нравилась царской фамилии, болтали, что сюжет ее неприятен цензуре. В результате сняли с репертуара. Между тем авторское честолюбие и гордость разрастались. Поклонение людей, по достоинству оценивших оперу, ему нравилось. Можешь себе представить, буфетчик трактира знал чуть ли не наизусть «Бориса» и почитал талант его создателя, а в театре перестали признавать Модеста. Друзья высказывали и критические замечания по поводу его вещей. Только Стасов по-прежнему трубил. А Ларош, Ростислав и другие ведущие критики постоянно его бранили в печати. Вот при таком положении вещей страсть к коньяку и заполуночным сидениям в трактире развивались у него все более и более. Для новых его приятелей «проконьячиться» было нипочем, для его же нервной до болезненности натуры это было сущим ядом. Он стал подозрительным. Помнишь, мои занятия гармонией и контрапунктом не нравились ему, он иронизировал, что я могу превратиться в профессора-схоластика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});