хозяевам.
Конечно, сторож не стал задавать вопросов. Хотя рабы проводили в доме Ферка всего несколько дней, на этот период они находились в полной его власти – как стулья или одежда.
Раздали деревянные чаши с баландой, в которой плавали овощи и куски хлеба. Тубрук только успел запустить руку в свою чашку, когда отворилась дверь и вошли трое солдат в сопровождении Ферка. Тубрук уткнулся в чашку, не смея поднять глаз. Рабы кругом зашушукались, но он не проронил ни звука. Все тело напряглось, в животе стало холодно. Зачем они здесь?.. Уже допросили всех работников кухни и выяснили, что раб по имени Далкий исчез? Ферк говорил, что их проверят у ворот Рима. Они не предусмотрели возможности досмотра рабов прямо в домах торговцев невольниками.
Тубруку казалось, что в сером утреннем свете его сразу узнают, но солдаты неспешно продвигались меж сидевших рабов, внимательно всматриваясь в каждое лицо. Ясно было, что они намерены выполнить полученный приказ со всем возможным тщанием. Еще бы, злобно подумал Тубрук. Их сурово накажут, если они не опознают преступника здесь, а в воротах его схватят. Съел Сулла отравленный десерт или нет?.. Сенат может умолчать о случившемся, и люди еще долго ничего не узнают. Римляне видели диктатора редко и только издалека. Если Сулла выжил, граждане Вечного города могут вообще не узнать о покушении.
Тубрук медленно пережевывал пищу, и тут крепкая рука взяла его за подбородок. Он позволил вздернуть свою голову вверх. Молодой легионер смотрел ему в лицо холодным твердым взглядом. Тубрук проглотил баланду, стараясь выглядеть спокойным.
Солдат тихо присвистнул.
– Этого отделали, – негромко сказал он.
Тубрук несколько раз моргнул распухшими веками.
– Он оскорбил мою жену, офицер, – вмешался Ферк. – Я лично его наказал.
– Вот как?.. – протянул легионер.
Сердце Тубрука бухнуло, он отвел взгляд, стараясь не встречаться глазами со стражником.
– Если бы он оскорбил мою, я бы вспорол ему живот, – процедил воин, отпуская подбородок Тубрука.
– И понес бы убыток? – быстро спросил Ферк.
Офицер фыркнул и сказал, словно плюнул:
– Торгаш.
Он направился к следующему рабу, а Тубрук продолжил трапезу, крепко сжимая чашку обеими руками, чтобы унять дрожь. Его трясло от ярости. Через несколько минут солдаты ушли, и сторож начал пинками поднимать рабов. Предстояла погрузка на телеги, которые увезут их из Рима к новым домам и хозяевам.
Юлий прижался лицом к решетке, закрывавшей выход из тесной камеры, и прикрыл левый глаз, стараясь разглядеть, что происходит вверху, на палубе. Когда он смотрел обоими глазами, окружающие предметы расплывались, начиналась головная боль. Глубоко вздохнув, он повернулся к товарищам:
– Определенно порт. Воздух теплый. Я чувствую запахи фруктов и пряностей. Вероятно, Африка.
После месяца, проведенного в полутьме, сообщение о прибытии в гавань вызвало среди римлян, расположившихся вдоль деревянных стен корабельной тюрьмы, оживление. Люди зашевелились, послышались вздохи. Юлий опустился на свое место, стараясь не потревожить сломанную руку.
Прошедший месяц был для всех них трудным. Пираты не давали возможности побриться, и обычно опрятные римляне обросли темными бородами, превратились в грязных оборванцев. Ведро, которое использовали в качестве отхожего места, постоянно переполнялось, и из него лилось через край. Оно стояло в углу, но экскрементами был загажен весь пол. В жару вонь в камере становилась невыносимой. Двое уже заболели лихорадкой, и Кабера с трудом поддерживал их угасающие силы.
Старый лекарь делал для римлян все, что было возможно в данных условиях, но всякий раз пираты тщательно обыскивали его, прежде чем допустить к товарищам. Он постоянно был занят лечением пиратов и говорил, что на это судно врач не заглядывал несколько лет.
Юлий почувствовал, что накатывает новый приступ головной боли, и тихо застонал. С того дня, когда к юноше вернулось сознание, боль стала его неразлучной спутницей. Она лишала Юлия сил, воли и выдержки, делала его вспыльчивым. Все стали раздражительными, о дисциплине и субординации почти забыли, и Гадитику не раз приходилось вмешиваться, чтобы предотвратить драку.
Когда Юлий открывал оба глаза, головная боль усиливалась, но Кабера говорил, что необходимо каждый день смотреть обоими глазами дольше, чем в предыдущий, причем переводить взгляд с удаленных предметов на близлежащие, иначе левый глаз можно просто потерять, и на волю он вернется калекой. Юлий должен верить, что в конце концов он обретет свободу и увидит солнце. Он вернется в Рим, к Корнелии, и перенесенные страдания покажутся страшным сном. Часто молодой тессерарий представлял себе, как они сидят рядом в поместье, его рука лежит на стройной талии жены, и тело ее прохладно, а свежий ветерок играет их волосами. Корнелия спросит, как было там, в грязной тесной камере, а он ответит, что не так уж и страшно. От таких мыслей становилось легче, вот только лицо жены вспоминалось с некоторым трудом.
Юлий поднял ладонь и стал рассматривать ее, затем перевел взгляд на решетку двери; он повторял упражнение, пока в левом виске молотом не застучала боль.
Опустив руку, пленник закрыл глаза. Объедки, которыми их кормили, лишь позволяли не умереть от голода. Чего бы он только не отдал за холодную устрицу! Конечно, глупо мучить себя, но сознание рисовало раковины моллюсков так живо, словно он видел их наяву, совершенно отчетливо. Таким у него было зрение до того момента, когда погиб «Ястреб».
Он совершенно не помнил тот день. Просто знал, что раньше был сильным и здоровым, а теперь слаб, разбит и переполнен страданием. Когда Юлий пришел в себя и понял, что у него отняли часть памяти, ярость захлестнула его сознание. Левый глаз долго не видел, и он уже думал, что это навсегда, что он не сможет больше хорошо владеть мечом.
Светоний говорил когда-то, что одноглазые – плохие бойцы, и Юлий убедился в этом, промахиваясь мимо вещи, которую хотел взять. Одним глазом трудно оценить расстояние до предмета, и рука хватает пустоту. Теперь левый глаз видит, однако окружающее расплывается, и постоянно хочется протереть его. Он машинально поднял левую руку и тут же опустил – пользы не будет никакой.
Боль в голове нашла новую извилину, пробежала по ней, остановилась и постепенно сконцентрировалась в одной точке. Юлий надеялся, что там она свернется клубочком и успокоится. Не хотелось верить в страшную правду, но, похоже, теперь он обречен на приступы, при которых разум покидает тело. За месяц, проведенный в плену, молодой римлянин трижды перенес их. Боль в мозгу нарастает, потом взрывается ослепительной вспышкой – и наступает тьма… Приходишь в себя распростертым на полу, в собственном дерьме, с желтой пеной на губах, и хмурый