Читать интересную книгу Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Способный парнишка, — вмешался её муж. — Никаких тебе хипповых выкрутасов, ничего такого.

Я повёл их по дому, и Нэнси немного оживилась, хоть и не переставала повторять, как всё тут красиво, примите наши поздравления, так всё замечательно тут устроено; но глаза её говорили — она видит прошлое. Я пытался вызвать её на разговор, заставить вспомнить, где какая мебель стояла, что раньше было в той комнате, что — в этой; повёл их к коровнику и амбару — тому, что был перестроен и где теперь жили Бен и Фиби, где мы с Нэнси укрывались в тёмном углу в наш последний день. «Очень красиво, — повторяла она, — прям глазам своим не верю».

Вернулись в дом, я предложил им выпить, поговорили — в общих чертах — о прошлом вообще, о переменах в деревне, о коттеджах, понастроенных всюду горожанами, и ни намёка на наше с ней тайное прошлое. Мне хотелось, чтобы она хоть на миг почувствовала печаль, ностальгию, чуть погрустила или хоть посмеялась бы над той «трагедией», которую мы вместе пережили в дни ранней юности. Нет. Она прихлёбывала «дюбонне» и, как надлежит человеку воспитанному, без колебаний уступала роль первой скрипки своему мужу. Наедине с ней мы остались всего на пару минут, когда он спросил, где «мужская комната».

— Жизнь хорошо сложилась, Нэнси? — Я впервые назвал её по имени.

— Да грех жаловаться. — Она затянулась сигаретой. — Гарри многого сумел добиться. Учитывая обстоятельства.

— По старым временам не скучаешь?

— Ну теперь ведь всё по-другому, верно? Всё химия да машины. Не так, как раньше. — Она отвернулась к окну. — А по мне, если хотите знать, так и слава Богу, что избавились от этой фермы. Как же мы работали! До сих пор не понимаю, как только могли выдержать.

— В жизни не пробовал сливок вкусней, чем у твоей матери.

— Теперь они этим не занимаются. С новыми породами — голштинской и фризской — смысла нет. — И добавила: — Всё это кажется теперь каким-то ужасно далёким.

— Так уж и всё? — улыбнулся я.

Буквально на секунду её глаза осторожно встретили мой взгляд, но она тут же отвела их в сторону и чуть улыбнулась — одними губами.

— Теперь тут хоть коровами не воняет. Я этот запах до смерти помнить буду.

— У меня в памяти он тоже порой возникает. Как привидение.

— И подумать противно.

Я встал — наполнить её бокал, но — нет, она по правде больше не хочет, спасибо огромное. Потом её заинтересовало покрытие полов. Я рассказал ей про копалы.294 Вернулся муж.

Тогда всё это казалось мне довольно забавным; огорчился я теперь, когда пишу о нашей встрече. Виноват был я сам, я весьма успешно играл роль сына собственного отца, вывернув наизнанку сцену в его кабинете, когда он так искусно обошёл меня в разговоре; ну почему я не продрался через злосчастную скорлупу, отгородившую нас друг от друга, сквозь испуганную чопорность Нэнси и собственную идиотскую любезность? Мы полагаем, что, старея, становимся мудрее и терпимее, а на самом деле мы просто становимся ленивее. Я же мог спросить, что случилось в тот страшный день: что ты чувствовала, долго ли обо мне скучала? Если бы даже я пробудил в ней лишь горькие воспоминания, вызвал упрёки, и то было бы лучше глухого молчания, подлого, глупого, бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не есть также наше настоящее; будто то, что мы совершили, и то, что чувствовали, было почему-то дурным и нелепым… незрелым. Что останется от нашей жизни, если лишить её юношеской незрелости?

Я проводил их до машины. Они обязательно должны снова заехать, если им будет по пути: Фиби всегда предложит им чаю, если меня не окажется дома; они смогут побродить по полям… Видно было — они считают, я просто «стараюсь быть повежливей», может, из снисхождения к ним, хотя я искренне пытался избежать этого; но ведь я работаю в Голливуде, знаюсь с кинозвёздами, моё приглашение не может быть искренним. Видимо, так оно и было, потому что они им не воспользовались.

Мы пожали друг другу руки на прощание; огромное спасибо, сколько время вы на нас потратили.

— Мне кажется, вы тут всё очень красиво переделали. — Нэнси в последний раз оглянулась на дом. — Я б его и не узнала. Изнутри.

Взгляни, гнездо свил голубок,Тебе его несу.У сердца грел тебе пирог,Порадовать красу!Возьму колечки тростника,И бусы нанижу,И пенни все из кошелькаК твоим ногам сложу,Пастуший посох свой, и пса,И флягу, и суму…Но не глядит моя краса,И грош цена всему!Увы, играет мной моя Филлида.

Торнкум

Фиби разожгла камин в гостиной, ужин был готов. Я проводил Джейн и Пола в их комнаты. После Комптона всё здесь казалось крохотным, каким-то неуверенным в себе, может быть, оттого, что, несмотря на все старания Фиби, было недостаточно жилым. Начал я здесь с того, что попытался изгнать прошлое и отделать комнаты очень просто — только дерево и побелка; но дом был слишком стар, чтобы вытерпеть новомодную финскую наготу, которую я поначалу пытался ему навязать. Тогда я натащил в дом массу самых разных вещей: несколько старых гравюр и картин, привлёкших моё внимание, отдельные предметы викторианской мебели из местных антикварных лавок. В один прекрасный день я извлёк на свет божий портрет собственного прадеда-епископа, пылившийся в чулане лондонской квартиры, куда его давным-давно отправила Нэлл, и отдал его отреставрировать. Теперь он висел здесь над камином, сурово и неодобрительно глядя на всё вокруг — портрет был написан так, что взгляд прадеда следовал за тобой повсюду. Я остался глух к протестам Каро и некоторых других моих гостей, утверждавших, что портрет ужасен. Как произведение искусства он был, разумеется, недостаточно хорош, чтобы занимать в гостиной почётное место, и недостаточно плох, чтобы выглядеть смешным: именно это скорее всего соответствовало реальным достоинствам изображённого на нём человека. Но с течением времени мне становилась всё дороже непререкаемая суровость его взгляда; постепенно я перетащил сюда и ещё кое-какие семейные реликвии: один-два силуэта и миниатюры забытых предков, любимую фотографию тётушки Милли и отца, сделанную в 1938 году… теперь дом вряд ли заслужил бы одобрение художника-постановщика, но в нём (во всяком случае, до тех пор, пока — как в этот вечер — я не взглянул на него чужими глазами) уже можно было чувствовать себя как дома.

Джейн позвонила в Дартингтон выяснить, когда следует привезти Пола; тем временем я отыскал для него старую карту угодий с указанием межевых изгородей. Потом достал подарки, привезённые для Фиби и Бена из Америки, — бутылку бурбона для Бена, поскольку знал, что — в отношении виски — его уважение к деньгам пересиливало любовь к спиртному, и якобы индейские, в стиле навахо, салфетки под тарелки для Фиби: я купил их, проезжая через Нью-Йорк; подозреваю, что родом они именно оттуда… но ей нравились яркие и более или менее экзотические вещицы. Что касается домашнего убранства, хорошим вкусом Фиби не отличалась: даже Бен не переставал ворчать из-за безделушек, которыми она загромождала их жилище. Ни одна их поездка за покупками не обходилась без того, чтобы у них дома не появился очередной кошмар из предназначенного для туристов фарфора.

Мы поужинали; Фиби на этот раз была не на высоте, однако Джейн и Пол вежливо всё хвалили. Пол должен был вернуться в школу к десяти утра, но ему совершенно необходимо было перед отъездом пойти осмотреть поля. Мы договорились обязательно это сделать. Вёл он себя заметно лучше, возможно потому, что удачно провёл день, но ещё, разумеется, и потому, что Джейн явно приняла близко к сердцу наш разговор о материнской суетливости. Она гораздо меньше подсказывала, а он гораздо больше говорил сам. Я рассказывал им о прежних днях, о том, как подростком работал в Торнкуме; о том, каково это — быть сыном приходского священника, об устаревшем укладе общественной жизни, и замечал, как Джейн порой исподтишка поглядывает на сына, словно пытаясь определить, что же он думает о своём блудном дядюшке, вернувшемся в лоно семьи.

Она отправила Пола спать в половине десятого, и мы устроились у камина — выпить кофе. Кто-то из тех, кто жил здесь после Ридов, заложил их широкий старый очаг с хлебным подом, но мне удалось снова обнажить деревенские изразцы его устья и необработанный камень внутренней кладки. Я сидел в качалке, сбоку от камина, а Джейн, в тех же брюках и тёмно-синем свитере, в которых приехала, устроилась на диване перед огнём. Когда по приезде она спросила меня, следует ли переодеться к ужину, я только рассмеялся. Теперь ей хотелось поделиться впечатлениями.

— Мне кажется, ты одержал победу.

— Я дам ему свой здешний номер телефона. Мы же совсем рядом.

— На твоём месте я бы поостереглась. Вдруг пристанет как банный лист.

— Я предупрежу его, что буду очень занят. Несколько недель, по крайней мере, — сказал я. — А тебе следует приехать и побыть здесь подольше, Джейн. Я серьёзно. И познакомь меня с твоим другом.