Читать интересную книгу Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— Ты меня так и не поцелуешь?

— А ты этого хочешь?

— Нет, если тебе неохота. — Он вытянул из земли рядом с собой стебель папоротника.

— Это так гадко. Что мы всё время должны бояться, что про нас узнают.

— А что я-то могу сделать?

Она всё тёрла ссадину. Он молчал. Потом она подтянула колени к подбородку, обвила их руками, сгорбилась, спрятала лицо… будто он ей надоел. Господи, какой дурак, он так ничего и не понял. Она отвернула спрятанное лицо — подальше от него.

— Нэнси?

Она помотала головой.

— Я очень хочу тебя поцеловать.

— Ничего ты не хочешь. Ты думаешь, я просто глупая деревенщина.

— Что за ерунда!

— Ты даже не считаешь, что я красивая. — Она шмыгнула носом. — Дурацкие одёжки. Старьё противное.

— Да мне всё равно. Мне даже нравится. Честно.

— Тебе и не понять, как мне тошно.

Голос её неожиданно дрогнул и сорвался. Потрясённый её безысходным отчаянием, растроганный до глубины души, он понял — она плачет; его раздражение тут же как ветром сдуло. Он нежно повернул её к себе лицом, увидел мокрые щёки и — уже более решительно — притянул поближе, обнял, попытался поцелуями осушить слёзы.

— Я правда люблю тебя, Нэнси. А всё остальное — не важно. Всё. Потому что я люблю тебя.

Он впился губами в её губы; они прижались друг к другу в порыве раскаяния и вновь пробудившейся страсти.

Она спросила, может, он хочет опять посмотреть на её грудь, и он впервые смог воспользоваться плодами победы в любовной войне. Она вела себя «глупо», а он проявил великодушие: теперь её черёд быть великодушной, и она преодолела застенчивость. Ему было позволено наклониться и поцеловать её груди, прижаться губами к соскам. Она гладила его голову. Впервые он решился сделать великий самостоятельный шаг: встав на колени, он сорвал с себя рубашку. Она молча внимательно смотрела на него, потом позволила приподнять себя и послушно подняла руки, когда он снял с неё кофточку и скомканный бюстгальтер. Сладость её нагих рук, шеи, упругих грудей, прижатых к его голой груди, её покорность… Он понимал, что оба они больше не в силах владеть собой, языки их сплелись, тела сливались в одно, его набухшая плоть готова была взорваться. Он прижал Нэнси к земле всей тяжестью своего тела… наконец она высвободила губы и отвернулась:

— Дэнни, мне больно. Нечем дышать.

Он резко откатился прочь: и в самом деле, давно пора было это сделать. Она села, потёрла спину и вдруг, повернувшись к нему прежде, чем он успел её остановить, встала над ним на четвереньки так, что кисти рук оказались по обе стороны его головы, и смотрела ему в глаза, словно дразнила… и что-то ещё было в этом взгляде — отчаянное, греховное, взрослое. Он поднял руки к нежным округлостям её грудей над собой, и ладони его наполнились; глаза её были всё ближе, ближе — она опускалась. Её бёдра, тяжесть её тела, шероховатость земли под спиной… какой ужас, он не может остановиться; и наверное, этот злосчастный красный шарик уже соскочил, а он не может остановиться, он всё плотнее прижимает её к себе…

Райское блаженство, и немножко больно, и скрыть ничего невозможно, и в то же время краешком сознания он отмечает, что и она не может чего-то скрыть: она вдруг уткнулась лицом в его шею, а её живот и бёдра как-то странно содрогаются, прижимая его к земле — раз, другой, третий. Неистовое везение, какое выпадает только новичкам: они одновременно достигли оргазма.

Во всяком случае, сейчас мне думается, что так оно и было. Потом мы долго лежали молча, обнявшись; мы понимали, что совершили какой-то страшный грех, сделали что-то, до сих пор нам незнакомое и порочное, мы ощущали первородный стыд. Потом, наконец разъединившись, мы оделись, не смея взглянуть друг другу в глаза, не смея произнести ни слова. Я был потрясён гораздо сильнее, чем три года спустя, когда и вправду потерял невинность. Пресловутая печаль, что нисходит на человека в такие моменты и является по сути своей лишь осознанием возврата к реальности, застала меня врасплох. Эта девушка, эти примолкшие папоротники, это затянутое тучами небо, и этот паренёк, не обретший ничего, кроме предательской влаги в плавках… всё было совсем чужое. Всё изменилось.

Но назавтра — в понедельник — после смущения и робости при первой встрече, стало вроде бы значительно легче. Миссис Рид как будто ничего не подозревала, тёмная сторона вчерашнего безумия забылась, рассеялась словно туман. Нам только раз удалось обменяться поцелуями, однако мы нашли время шёпотом сообщить друг другу, что любим по-прежнему и не в силах ждать до воскресенья… хотя, конечно, придётся. Но во вторник — зловещий эпизод, предостережение. Под вечер я вёл велосипед вверх по просеке, поднимаясь на холм, когда неожиданно, без всякого предупреждения, в нескольких шагах передо мной на дорогу шлёпнулся камень. Мне подумалось, что это, должно быть, Нэнси, хотя она уверяла, что не сможет вечером ускользнуть из дома. Я остановился, вглядываясь сквозь заросли вверх, туда, где старые печи, ожидая, что она вот-вот покажется. Но вместо Нэнси я увидел, как из-за платанов, что росли на скале над печами, вылетел ещё один камень. На этот раз он был слишком велик, чтобы быть просто сигналом, и летел слишком быстро: так швырнуть женская рука не могла. И метили камнем в меня: отскочив от дороги, он рикошетом ударил в спицы переднего колеса. Я перепугался. Бросился бежать вверх по просеке, недалеко от вершины холма вскочил в седло и, напрягшись, преодолел оставшуюся часть подъёма на велосипеде. Ещё один камень ударился о дорогу прямо за моей спиной. Вниз по склону я катил, поднявшись на педалях, и в паническом страхе жал на них изо всех сил.

Больше камней в меня не бросали, и я приехал домой в целости и сохранности. Но травмы бывают не только физические.

На следующий день я всё рассказал Нэнси, и мы решили, что это скорее всего Билл Хэннакотт. Нэнси сказала — он трус, в школе у них все об этом знают; но он вовсе не выглядел трусом в тот единственный раз, что мы с ним виделись. С того дня дорога домой стала для меня истинным мучением. Меня каждый раз словно сквозь строй прогоняли, и страх не оставлял меня ни на минуту. Я не столько страшился камней, сколько встречи с ним на дороге, с глазу на глаз, и драки… и того, что всё это означало — он знает о нас с Нэнси. Это пугало нас обоих: ведь он мог выследить нас в прошлое воскресенье. Как все деревенские мальчишки, он умел подкрадываться незамеченным. Работало и моё воображение… бояться следовало не только камней и кулачного боя, но и пули. Ведь у него было ружьё, он с ним охотился на голубей и кроликов. Мысленно я уже представлял себе собственный надгробный камень рядом с могилой матери. К тому же выбранное им для засады место лишало нас с Нэнси возможности встречаться у старых печей.

Но миновали среда и четверг, а меня всё ещё не убили выстрелом в спину, не измолотили кулаками в прах: я приободрился. В субботу миссис Рид с утра уехала в деревню, и когда под вечер я собирался домой, её ещё не было. Мэри и Луиза работали в поле, дом был пуст, если не считать старого мистера Рида и его сына, беседовавших в комнате наверху. Мы с Нэнси прокрались в амбар, в дальний тёмный угол, где в старом стойле хранилось сено, которое давали коровам во время дойки — коровник стоял совсем рядом с амбаром. Мы целовались; обнявшись, шептались о Билле и о том, какую он затеял игру, какой он отвратительный, как она могла хоть что-то в нём увидеть… Она отвернулась, и я притянул её снова к себе — спиной, руки мои ласкали её грудь под одеждой: только что нами открытая новая поза оказалась очень приятной. Может быть, всё дело было в темноте. С нашего первого воскресенья меня преследовала мысль о том, что же Билл сделал такого, что так потрясло Нэнси. Теперь я спросил её об этом. Она не скажет. Не может. Но вдруг, тихо-тихо, зашептала. Как-то вечером. Он хотел вынуть «это», чтобы она сжала «это» рукой. У меня от потрясения язык прилип к гортани: Билл решился произнести то, о чём я мог только мечтать… и она мне об этом рассказала, поделилась со мной этой тайной.

— Что ты ему ответила?

— Ничего я ему не ответила. Заехала ему по дурацкой грязной роже, — сказала она. — Нахал паршивый.

— А вот так, как мне, ты ему позволяла?

Она отрицательно тряхнула волосами у самого моего лица.

— Спорю, позволяла.

— Только тебе. Потому как тебе я верю.

Я чуть сильнее сжал её груди.

— А с этим я ничего поделать не могу.

Она поёрзала в моих объятиях и заговорила по-деревенски:

— Глянь-ка ты, опять он плохо ведёт!

— Не хуже, чем ты.

— Нет, хуже.

— Нет, не хуже.

— Ты хочешь того же, что и Билл.

— Вот и нет.

— Все вы одинаковые.

— Я только хочу всю тебя потрогать.

— Так нельзя же. Видишь, какой ты.

— Так я же только сказал.

— Слова — такой же грех, как дела.

— А это ты ведь позволяешь?

— А это совсем другое.

Одна моя рука обнимала её голый живот, другая лежала на груди.