Читать интересную книгу Прорыв - Григорий Свирский

Я встретил его у двери и, оставив наедине с матерью, ушел в кабинет Иосифа, где лежали на столе гранки его новой книги, которой он не дождался... Поэму, открывающую книгу, он читал мне, в переводе. Строфы о своем приезде в Израиль: в квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в прихожей, висела гимнастерка паренька, которого отпустили из части на субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с эмблемой парашютных войск... Наконец-то, у него, зека Иосифа Гура, есть защитник...

Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах, а в жизни, принадлежала Дову. Мог ли Дов предвидеть, откуда прогремит выстрел?

На стене лоджии-кабинета висели на крюках куклы. Плосколицый монголоидный Моше Даян с орденской муаровой лентой на глазу смотрел на бабушку Голду, у которой муаровая лента закрывала оба глаза. Сколько мудрости и незлой иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя, своя, бабушка Голда с веселым носом пеликана. Муаровая лента будто сползла на глаза. Вот-вот поставит бабушка кастрюлю, которую держит в руках, и повяжет лентой растрепанные волосы.

Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.

Когда пришла, на смену мне, соседка, Наум попросил сводить его на кладбище. -- Мать, сам видишь, а ребята все в армии. Сергуня у черта на куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.

Мы добрались до старого города, пересели на арабский автобус, набитый крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...Поцелуй Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией. Здесь, среди шумящих кедров, Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия, когда каменные, в выгоревшей траве, кручи ты преодолеваешь, точно ее страницы.

Новое еврейское кладбище раскинулось террасами на дальних холмах Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной коре, Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...

Я подвел Наума к памятнику из белого мрамора, на котором выбито на иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: -Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил себя Наум за то, что в дни бершевской резни не был рядом с отцом, не подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с отцом, шептал ему что-то, полез рукой в карман, вытянул черную кипу; с досадой сунул ее назад, достал носовой платок, вытер горевшее лицо; а затем, в раздумьи, снова вытянул кипу, надел на макушку; снял лишь тогда, когда мы спустились вниз, где смердили автобусы.

Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров. Мы туда ездили с женой на рынок, я любил глазеть на торговцев фруктами, которые созывали покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все хохотали и торопились к желтой горе апельсинов, которую они продавали задешево. Так было еще с месяц назад, пока не застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.

Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы "зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами. Арабское такси подвезло нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не хотели пускать. Но узнали, что брат из Америки прилетел, всего на три дня, вызвали Дова. Он прибежал в белесой застиранной гимнастерке и помятых зеленых штанах; черная, с проседью, борода Дова курчавилась, волосы всклокочены. Он зарос под израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали даже из ноздрей. Он походил на окруженца второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на партизана, на разбойника, на кого угодно, только не на солдата регулярной армии.

-- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго и беззвучно стояли, обняв друг друга. Дов заметил сипло, что ему, Дову, прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада, который стеганул отца репликой, де, засланный он... надо было того гада убивать сразу. -...Не успел я, Наум, отец только вышел из зала -- стал заваливаться... -Дов провел своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. -- ...Ты мне, Наум, про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только в Советский Союз он лыжи не намажет... -- со дна моря достану!

Потом мы сидели в казарме за столом, устеленным свежей газеткой, пили соки, морщась от диких выкриков марокканцев, которые играли в карты, кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.

Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов протестующе взмахнул рукой. -- Я тоже так думал. Дикари! А потом понял. Из многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" -- такого они не слыхивали... Нет, ребята славные! Был, правда, один румын-пулеметчик. Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил -он наглотался чего. Смолчал. А тому помстилось -- русский струхнул, и взял меня за грудки. Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера. Кацин... ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит, и тот одобрил, списал румына в обоз.

-- А чего ты с кацином не поделил? -- Наум взглянул на Дова настороженно.

-- Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни -- всех вырежут. А он ночью посты не проверяет. Я ему в лицо: обабился, сука?! Он осерчал, кричит: "Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне одолжение делает! Слышу, часа в три ночи, крадется. Не в себе, видать. Пароль называет вчерашний. Ну, я его и уложил на глину животиком. Полтора часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.

Наум протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком много себе позволяет.

-- Слишком много? -- прогудел Дов. -- Пошли!.. -- Он повесил на шею свой длинный, как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем бугор. Мы почти бежали за ним, перепрыгивая через ровики, обдираясь о колючки. Наум снова по ошибке вытащил из кармана кипу, вместо платка, в досаде сунул обратно.

Я спросил у него, загораживаясь руками от хлеставших по лицу кустов, почему в Москве он кипу носил, не снимая, а здесь... Он приостановился, ответил тоном самым серьезным: -- В Израиле кипа -- не вера, а партийная принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!

Наконец, мы забрались на холм, Дов снял с шеи автомат, усадил нас на камень и принялся рассказывать. В рассказе, казалось, не было ничего необычного. Объявили на днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается нападение террористов Арафата на военную базу. Террористы, сказал кацин, ворвутся в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют шлагбаум и забросают казармы зажигалками. А другие в это время, из автоматов Калашникова -веером от живота...

Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как ягуар, бронетранспортер. Чуть поодаль зеленел американский танк "Шерман". Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.

-- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей не удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь ходим. Ждем!.. -- Дов прибежал с бугра, махнул нам рукой, мол, чего уселись?!

Наум вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь? Что мы, "колючки" не видели?

Дов не ответил, только рукой махнул: "Давай-давай"! Когда он, наконец, остановился, мы дышали загнанно. -- Видите? -- Дов показал рукой на ограду. Мы взглянули и -- онемели.

В ограде из колючей проволоки, которой была обнесена военная база, зияла рваная дыра; в нее прошел бы любой грузовик. "Колючка" лежала на земле. Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом. Да кто бы, при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.

-- Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил Дов. -- Я к чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи, сука бершевская, поразмышляй.

Когда, простившись у ворот с Довом, мы шли к автобусу, Наум сказал, что, по всей вероятности, он останется в Израиле. -- Послал сюда документы. Из Штатов. Как доктор наук, сотрудник американской компании Ай-Би-Эм. В шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть меня своим сотрудником.

Я вспомнил, как Наум искал работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у меня.

-- Раз в шесть-семь меньше, чем в Штатах. Думаю, выберу Техногон, на севере. Место профессора.

-- А вдруг они спохватятся, что ты не американец?

-- Тогда я подымусь на кафедру и покажу им свои тощие ягодицы. -- Он похлопал себя по заднему карману потертых джинсов, где красовался фирменный знак и буквы "Made in USA". До самой остановки он молчал, сказал вдруг в толчее пыхтящего арабского автобуса. -- Еще утром не знал, останусь здесь или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!