освоением новых объектов. Но предстоящая встреча с секретарем обкома обязывала быть предельно объективным. И совсем неплохо, если он, Каширин, еще и побывает на заводе, посмотрит все собственными глазами, лишний раз уверится в правильности своих взглядов. Это даже лучше, что он едет ночью, когда не будет администрации — сопровождающие ему ни к чему. В крайнем случае, при надобности, обратится к начальнику смены...
Сколько мыслей и чувств заключал в себе сидящий за баранкой, устало щурящийся человек, а со стороны посмотреть: катится под звездами, раздвигая темноту светом фар, видавший виды, чуть перекособоченный райкомовскнй газик — только к всего!
* * *
«Схлопотал, — иронизировал над собой Шумков. Так тебе, старый дурак, и надо».
Для себя он сделал вывод: напрасно старался, призывая этих людей к благоразумию, они не захотели считаться с очевидным на своем пагубном пути. Благие намерения предостеречь от большой беды ничего не дали. Он сделал все возможное, и не его вина в том, что не нашел поддержки.
Его возмущали обвинения в трусости. Да, он говорил об ответственности за сохранность батарей Пыжову, напоминал участникам совещания у директора. И разве не прав? Надо же беспокоиться о народном достоянии. Все это слышали. А если на то пошло, ему вообще бояться нечего: приказ не он подписал — Чугурин.
Правда, иногда такое объяснение ему казалось зыбким: если случится беда, найдут, за что привлечь к ответственности и его — начальника цеха.
Иногда, наоборот, Шумкову казалось, что надо было без мороки со всем соглашаться. Пусть жгут печи. Через два года ему на пенсию, а там — ищи-свищи. Какой с него спрос? Думая так, Шумков осуждал себя за неуместную, неожиданную для самого себя горячность. Как же, ни с того, ни с сего ввязался в спор, осмелился выступить вопреки уже складывающемуся общему мнению о новой серийности, да еще и упорствовал, отстаивая свою точку зрения. Такое с ним давно не приключалось.
Понадобилось время, чтобы Шумков мог более спокойно разобраться и случившемся, и более объективно. Он вспомнил, что в то утро у него было отвратительное настроение и он сразу же, еще не вникнув в существо дела, с которым к нему обратился Пыжов, настроился против Вызвало протест само вмешательство рабочего в сферы инженерии. И когда потом увидел технически грамотные, доказательные разработки, достойные того, чтобы к ним отнестись серьезно, уже не мог переломить себя — сработала инерция первоначальной нетерпимости, которую, конечно же, пришлось камуфлировать. Он теперь понимал, что, надеясь отмахнуться от предложения Пыжова, выдвинул не лучшую причину. В ту пору она показалась весомой, ведь речь шла о живучести батарей. Страшнее пугала против рьяных экспериментаторов и не придумать. Только Пыжов оказался не из робких. Коса нашла на камень. Конфликт вышел за пределы цеха, стал достоянием парткома, дирекции. И тут снова ему, Шумкову, волей-неволей пришлось употребить все тот же довод, в котором к тому времени абсолютно убежден уже не был. Положение его усугубилось еще и тем, что сторону Пыжова приняли зубры коксохимии — Чугурин, Суровцев. Их авторитет не поставишь под сомнение — инженеры божьей милостью.
Раздумья над случившимся привели его к заключению, что мало иметь определенные убеждения — они тогда чего-то стоят, если созвучны духу времени, если находят поддержку в коллективе. И он невольно позавидовал Пыжову. Сам-то следовал вовсе не убеждениям, а так — прихоти, дурному настроению. Потом взыграли больное самолюбие, амбиция
Шумков снова и снова возвращался расстревоженными мыслями к перипетиям недавнего столкновения. На него словно пахнуло далеким-далеким, той порой, когда он, молодой инженер, только вступал в жизнь. Тогда всего дороже была истина, ради которой спорили до хрипоты, принимали бескомпромиссные решения, выдвигали дерзкие прожекты... То была юность. И Шумков со всей отчетливостью ощутил, что это Пыжов своим пониманием добра, своей не угасшей с годами целеустремленностью вызвал в нем ответное движение так долго дремавшей души, воскресил былую способность критически анализировать свои поступки, решения, подарил давно забытые волнения. Сразу вроде как-то интересней, а потому и легче стало работать, несмотря на то, что дел прибавилось в связи с подготовкой печей к переводу на новую серийность. В таком душевно-приподнятом состоянии и пребывал все последующее время Шумков. В те дни ему не хотелось вспоминать, как уже побежденным малодушно ссылался на «Главкокс», уточнял, будет ли оформлено нововведение соответствующим приказом. Эти воспоминания были уж очень неприятны. В самом деле, так увлечься своими далеко не оригинальными утверждениями, чтобы вовсе потерять чувство меры, прослыть перестраховщиком!
И все же Шумковым двигало не стремление каким-то образом реабилитироваться в глазах заводчан, а нечто более тонкое, еще не до конца осознанное, задетое в нем Пыжовым. Скорее всего это было тоже когда-то знакомое ему чувство гордости своим умением работать, решать сложные инженерные и организационные задачи. И он действительно показал, на что способен...
А затем в его душу снова закралось сомнение: выдержат ли печи? И он уже не успокаивал себя тем, что все равно скоро уходить на пенсию и пусть будет, как будет. Беспокойство все больше овладевало им. Оно не походило на прежнее — просто отвергающее самую мысль о каких-либо нововведениях. В нем угадывалось волнение человека, приложившего свои руки к эксперименту, заинтересованного в успехе, хотя сам Шумков скорее всего и не замечал происходивших в нем перемен. Да и не до того ему было — копаться в себе. Его очень волновала судьба дочери, ее незаладившаяся, нескладная жизнь. Еще выпускницей мединститута вышла замуж за однокурсника. А потом разошлись. Вернулась домой с сыном, стала работать. Через некоторое время зачастил к ней инженер, уже третий год работавший на заводе. Вроде толковый и скромный малый. Разве мог он, Шумков, запретить дочери, совсем еще молодой женщине, надеяться на счастье? Лишь предупреждали с матерью: «Смотри, дочка, снова не обожгись. Ребенок у тебя. Не каждый возьмет на себя такую обузу. А она светилась радостью: «Валерик любит и меня, и моего Петьку».
Он и в самом деле, этот Валерий, все больше покорял их своими достоинствами — уважительным отношением, предупредительностью, тем, что не вертопрах, что серьезно занялся диссертацией, то и дело обращаясь к нему, Шумкову, тогда директору завода и будущему своему тестю, за помощью, консультациями... И Петьку задарил гостинцами, затевал с ним шумные игры, приучил называть себя папой. Конечно, мальчишеская душа прикипела к нему — веселому и доброму «папе Валерке...»
Только и второй брак распался сразу же после смещения его, Шумкова, с должности директора завода. Уходя, этот «добропорядочный» молодой человек, успевший таки защитить диссертацию, с откровенной наглостью сказал: «У нас были разные цели: вы искали отца ребенку, а