Читать интересную книгу Белый шаман - Николай Шундик

Вот что, пожалуй, прочитал Журавлёв в том странном взгляде, которым старый охотник смотрел на ворона. И не потому ли вспомнил всё это Александр Васильевич, что во взгляде старика и сейчас, когда он усаживался в кресло, промелькнуло нечто подобное? Многому, очень многому научил Пойгин Журавлёва. Но, пожалуй, самое главное, чему он его научил, можно было определить так: пред ликом природы и всего сущего в ней надо иногда хотя бы на миг почувствовать себя совестью всего человечества.

Да, это был главный нравственный урок Пойгина, который усвоил он, Журавлёв…

Маячит перед его глазами ворон, будоражит память, заставляет думать о том, что человек иногда бывает по отношению к природе не просто палачом: тот всё-таки выполняет спразедливую или несправедливую волю судей; а тут – он безрассудный губитель. Убить сотни и сотни моржей, чтобы удовлетворить ненасытную страсть добытчиков драгоценной кости, которая потом осядет в их сейфах золотом. Взята у природы капля, а загублено нечто такое, что в сравнении с ней больше, чем океан. Разве не исчезли с лика земли живые существа только потому, что кому-то скверному надо было выдернуть из них единственное пёрышко?

И когда Журавлёв думает об этом, он чувствует, что у него самого мучительно болят зубы…

В тот раз, когда ворон улетел, Пойгин долго курил трубку, сидя на нарте. Курил и молча смотрел себе под ноги, наконец сказал:

– Ворон – это дума, которая вылетает из головы умки.

Журавлёв поднял изумлённое лицо и ждал, что скажет Пойгин дальше.

– Все знают, какая мудрая птица ворон. Все знают, что он – летающая дума умки. Какой же тогда мудрый сам умка!..

«Да уж, что мудрый, то мудрый, – мысленно согласился Александр Васильевич. – Не случайно его поступки похожи порой на человеческие».

Некоторые из уловок умки Журавлёв видел сам, а многие представлял себе по рассказам Пойгина. Особенно его поражало, насколько искусно белый медведь подкрадывался к своей жертве. Пойгин уверял, что в этом умка умнее человека и если бы ему дать в лапы карабин или капканы, ещё неизвестно, кто был бы искусней в охоте.

Залезет хитроумный умка на торос, по-человечески на задние лапы встанет, и только бинокля ему не хватает, чтобы вокруг оглядеться. Внимательно смотрит и носом поводит: запахи он слышит, быть может, лучше всех зверей. Тут же прикинет, с какой стороны дует ветер, чтобы подкрасться к жертве непременно с подветренной стороны. И вдруг, что-то заметив, заскользит с тороса полулёжа или даже на брюхе, притормаживая передними лапами. Теперь он знает, где его жертва и каков путь до неё.

Как ползёт умка по снегу, Журавлёв видел сам. Распластается на снегу, влипнет в него насколько возможно и поползёт по-пластунски, любому новобранцу на зависть. Если встретится сугробик, осколок льда – затаится, переждёт. Зная, что лишь глаза да нос могут выдать его своей чернотой, закроет морду лапой. Шевельнёт от нетерпения коротким хвостом и опять начинает ползти, как бы загребая пространство передними лапами и волоча задние. Устанет – оттолкнётся задними лапами, скользя передними…

А тюлень, греясь на солнце, то поднимет голову, то опустит, засыпая меньше чем на минуту. И умка знает, сколько времени будет тюлень оглядывать пространство, прекрасно знает и потому замрёт на тот миг, прикрыв лапой нос. Опустил тюлень голову – опять умка пополз. И вот наступает роковой для тюленя миг, когда он, к своему удивлению, вдруг видит, что умка сидит на его отдушине. Сидит спокойно, довольный своей хитростью и ловкостью, и передние лапы широко разводит, как бы приглашая жертву в свои смертельные объятия. И некуда деваться тюленю. Повинуясь инстинкту, он ползёт к отдушине. Медведь взмахивает лапой, чаще всего левой, бьёт тюленя по голове – и охота закончена. Коварный левша привередлив в еде. Чаще всего сожрёт внутренности тюленя, жир его и мясо оставит песцам да воронам.

Журавлёв не один раз наталкивался на остатки пиршества умки. Может он и закопать недоеденного тюленя в снег – запас на всякий случай. Выкопает яму, потом нарежет когтями кирпичики твёрдого снега, удивительно ровные, укроет добычу и ляжет рядом подремать. Порой так насытится, что брюхо чуть ли не по снегу волочится: тут уж лучше, конечно, полежать, понежиться. Зевает умка, потягивается, на спине катается, фыркает, от воронов, как от мух, отмахивается. Это когда умка сыт.

Но Журавлёв знал, как голодает умка зимой, когда тюлень не вылазит на лёд и его надо терпеливо поджидать у отдушины. Над каждой отдушиной тюленя – ледяной колпак, да ещё укрытый снегом. Нелегко разглядеть, где тот колпак. Бредёт умка по льду, нюхает лёд, фырчит недовольный. Но вот он замер – нашёл то, что было ему нужно. Нащупав ледяной колпак, счистит с него снег, поднимется на задние лапы и с ловкостью, которой позавидовал бы любой циркач, подскочит и упадёт передними лапами на ледяной колпак, стараясь сокрушить его всей тяжестью своей туши. Не вышло с первого раза – неважно, можно повторить ещё и ещё раз, пока колпак не разрушится. Теперь надо только дождаться, когда тюлень вынырнет глотнуть спасительного воздуха А ждать его порой надо бесконечно долго. Но терпелив умка, и левая лапа его всегда наготове.

Умка знает, что у тюленя не одна отдушина, бывает до десятка, и попробуй угадай, в какую ему вздумается выглянуть. Неглуп тюлень, как не в пример умке думают о нём некоторые люди. Умеет он распознавать где именно подкарауливает его коварный враг. Вот почему медведи нередко охотятся по двое. Посидят вместе у одной лунки, а потом один из них отходит в сторону, да ещё старается, чтобы шаги были погромче, потяжелее: пусть думает тюлень, что враг его ушёл, надоело, мол, ему до смерти неподвижно смотреть в дурацкую лунку. Тюлень решается вынырнуть, и тут обрушивается стремительный удар левши. Мгновение, другое – и добыча уже на льду. Теперь двум хитрецам остаётся лишь поделить её. И делят справедливо, лишь изредка фыркают друг на друга, морщат носы, скалят клыки, этим все и обходится: дерутся умки редко и чаще всего тогда, когда завоёвывают право на самку. Бывает так, что один умка сидит у отдушины, а второй засыпает снегом все остальные, и так затрамбует их, что тюленю ничего не остаётся, как вынырнуть в ту, единственную, у которой всё равно его ожидает смерть.

Умеет умка и притвориться миролюбивым и безобидным. Это однажды Журавлёв наблюдал сам, с вельбота, вместе с Пойгином. Увидел умка на ледяном поле моржей, выбрал моржонка и моржиху (с самцом он связывается редко, особенно в воде, тот может вспороть ему брюхо бивнями, сломать хребет, выворотить рёбра) и поплыл к жертве так, что над водой один нос торчал.

– Смотри, смотри, ещё и льдину впереди себя толкает, прячется, – сказал Пойгин, передавая Журавлёву бинокль.

И действительно, плывёт по разводью льдина, и моржи не видят, что за ней умка. Но вот он выбрался потихоньку на льдину и давай притворяться, что моржиха и моржонок ему совершенно безразличны. Зевнул умка, вроде бы даже поспал, греясь на солнышке, потом на спине покатался, а сам всё ближе и ближе подбирается к намеченной жертве. Поднимет моржиха голову:

похоже, умка на прежнем месте, а главное, никаких угрожающих действий, зевает, лапами паразитов вычёсывает. Но вот наступил тот миг, когда притворщик сделал стремительный рывок, – и закричал смертельно раненный моржонок. Заревела моржиха, попыталась отнять детёныша – умка и её ударил по голове лапой.

Пойгин отвернулся, болезненно морщась, закурил трубку, сказал притихшим охотникам:

– Вы уж моржат не троньте. Умка всё-таки не человек, да и не нам, людям, упрекать умку…

С восхищением и почтением относился Пойгин к белой медведице, видя в ней примерную и преданную мать. Редко она рожает больше двух детёнышей. В конце марта – в начале апреля выводит их из берлоги, начинает учить уму-разуму, и прежде всего – подкрадываться к тюленю. Ползёт, влипая в снег, на детёнышей поглядывает, а те стараются всё делать точно так же, как мать.

Если оскандалится медвежонок, вдруг слишком подняв голову или зад, – тут же получит увесистый шлепок. Не всегда хватает терпения у медвежонка бесконечно сидеть у отдушины, но если вздумает хоть на мгновение отвлечься – мать заставит непослушного опять замереть, да ещё носом ткнёт в снег, чтобы не почувствовал тюлень запаха дыхания своего мужающего врага. Пусть голодна будет мать, а детёнышей накормит как всегда и ни за что не оставит одних, если семейство начнут преследовать охотники. Загнанная медведица упирается спиной в торос или скалу и, прижимая детёнышей к груди, рвёт собак клыками. Страшна медведица в такой битве. Охотники выпускают не больше двух самых увёртливых собак, если не хотят остаться без упряжки. Ревёт медведица, лают собаки, скулят, обливаясь кровью, и кажется, что даже сам седой океан ухает и стонет, сочувствуя обречённой матери.

Пойгин уверял Журавлёва, что он ни разу в жизни не выстрелил в медведицу и не убил ни одного медвежонка. «Когда я вижу её, говорю: иди, иди себе своей тропой, а я пойду своей. У тебя свои думы – у меня свои думы. У тебя свои дети – у меня свои дети. И если я пролью кровь твоего детёныша – приснится страшный сон моему. А вместе со страшными снами приходят к человеку тоска, помрачение души, болезнь». Журавлёв знал, что чукчи стараются как можно реже убивать медведя и всегда уйдут от соблазна разрядить в хозяина льдов или тундры своё оружие, если к этому не понудят голод или страх перед зверем.