Мы встретились в «Ритце», где она остановилась. Уже взявшись за ручку двери, я почувствовала, что у меня ходуном ходят колени, и не могла представить, как я ступлю через порог. Гостиная была пуста, когда я заставила себя войти. Из спальни навстречу мне двигалась темная фигура.
— Кто это? — услышала я встревоженный голос.
— Это я, Мариша, — ответила я.
Она вышла на свет. Смертельно бледное, прозрачное лицо, невероятно постаревшее, в морщинах. Она как то стала меньше ростом, вся ссохлась. На ней был темный вдовий убор, отделанный траурным крепом. Мы обнялись и расплакались. Весь тот день мы промолчали; никакие слова не передали бы наших чувств и не облегчили бы наши души.
Все время, пока я была в Париже, я каждый день ходила к ней. Горе совершенно изменило ее; сломленный, несчастный человек, она едва могла связать пару слов, додумать мысль до конца. Не осталось и следа былой выдержанности, самообладания; несчастья поселили в ней ужас, сокрушили ее; она безропотно, всем существом отдалась им.
Под внешней светской беспечностью в ней всегда бродило нечто необузданное, стихийное, и сейчас это давало о себе знать.
Едва осушив слезы, Ольга Валериановна принималась горько сетовать на то, что не попыталась вывезти близких из страны, пока это было возможно, в самом начале революции. Эта мысль терзала ее днем и ночью.
Мало–помалу, через силу, по крохам она поведала страшную повесть последних месяцев жизни моего отца.
Ровно десять дней спустя после нашего с мужем начала опасного пути к свободе, а именно, в ночь на 12 августа 1918 года, в Царское Село, во дворец, где тогда жил отец с семейством, заявился отряд красноармейцев. Обыскав дом и конфисковав все продукты и спиртные напитки, они объявили отцу, что он арестован. Ордер на арест, как полагается, был подписан председателем Чека Урицким. Эта организация была основана в декабре 1917 года «для борьбы с контрреволюцией и саботажем». Всеобъемлющая деятельность всесильной Чрезвычайной комиссии была окутана тайной, ее голословные приговоры исполнялись незамедлительно, без предварительного следствия и суда. Чека возглавила красный террор, и само это слово стало синонимом кошмара и безысходности.
Заявлять протест было бессмысленно. Отец оделся, оделась и мачеха, считая, что в такую минуту не может оставить его одного. Их отвели в местный совет, помещавшийся в каком то дворце, где они провели бессонную ночь на канцелярских скамьях. Рано утром их отвезли на автомобиле в Петроград, в главное управление Чека, где не знающий дела человек быстро допросил отца. Мачеху в кабинет не допустили. До того дня энергия и упорство помогали ей защищать отца, но в последнее время все решительно изменилось в худшую сторону, и она в полной мере осознала опасность положения. Несколькими днями раньше забрали в тюрьму троих папиных кузенов. Донельзя встревоженная, она раздумывала, как помочь отцу в новых обстоятельствах, и наконец решила достучаться до всемогущего председателя Чека Урицкого, слезно молить его, взывать к человеческим чувствам, склонить его пересмотреть отцово дело. Урицкий согласился принять ее. Тщетно добивалась она услышать конкретное обвинение, выдвинутое против отца; Урицкий сказал единственно, что Романовы «враги народа» и все понесут расплату за триста лет его угнетения. Через три–четыре месяца, сказал он, отца сошлют в Сибирь, а пока он посидит с другими великими князьями в тюрьме, куда отправится уже сегодня вечером. Впрочем, ей выпишут пропуск, она сможет навещать его и носить передачи.
В тот же вечер они впервые увиделись на тюремном дворе, где мачеха, надеясь хоть мельком увидеть его, ждала, когда привезут отца. Четыре месяца его держали в одиночной камере. Ольге Валериановне и домашнему врачу позволили приходить в определенные дни, но при встречах всегда кто нибудь присутствовал. Еще они виделись в тюремной канцелярии, всегда переполненной заключенными и посетителями. Если заключенных не приводили в канцелярию, мачеха шла с тяжелыми корзинами в тюрьму и забирала домой посуду из предыдущей передачи.
Между тем княгиня испробовала решительно все для его освобождения; она использовала все возможные связи, часами ждала приема у важных лиц, сносила унижения и оскорбления. Человек вспыльчивый и прямой, временами она с трудом сдерживалась. Она надеялась, что если невозможно будет добиться освобождения, то, по крайней мере, она сумеет перевести его в тюремную больницу, где ему будет покойнее. Обивая пороги большевистских начальников, несчастная еще пыталась что то узнать о судьбе Володи, от которого с июля не имела никаких известий. Все отмалчивались, и одно это должно было настроить ее на худшие ожидания, однако она твердо верила, что он спасся.
В войну отец болел, и с тех пор его здоровье оставляло желать лучшего; ему нужно было постоянно наблюдаться у врача, держать диету. С продуктами было трудно, и то малое, чем удавалось разжиться, стоило чудовищных денег. Изыскивая их, мачеха продавала вещи, чудом находила нужную отцу провизию — на это уходило все ее время. Жила она теперь в Петрограде, поближе к нему, но часто ездила в Царское Село приглядеть за дочерьми. Им нелегко приходилось в те дни, Ирине и Наталье (первой было пятнадцать лет, второй тринадцать). Мало того, что они тревожились за отца, в котором души не чаяли, им самим жилось неспокойно. В дом часто и обязательно ночью врывалась с обыском нетрезвая солдатня. Мачеха не представляла, как жить.
В сентябре был убит вдохновитель Чека зловещий Урицкий, и в ответ последовали массовые расстрелы. Княгиня Палей не находила себе места. Отец рассказывал ей, что по ночам слышит в коридоре стук сапог, грохот прикладов, лязг камерных дверей. В полдень, когда заключенных выводили на прогулку, нескольких людей недосчитывались, они навсегда пропадали. Каждую ночь он ожидал шагов у своей двери, скрипа отворяемой двери, за которой стоят пришедшие за ним солдаты, чтения смертного приговора. Он физически извелся от этого тревожного ожидания, но сохранял выдержку, наружно был спокоен. Больше того, видя страдания жены, он старался ободрить ее напускной веселостью и оптимизмом, у него даже хватило духу обернуть в смешную сторону свои злоключения. Неудобства, оскорбления, унижение — он словно не замечал их.
В отцовском доме в Царском Селе многочисленная семья не жила уже несколько месяцев, а теперь его конфисковал отдел культуры при местном Совете. Из личного имущества мачехе разрешили взять только иконы и фотографии. Из дома кузена Бориса, где они с отцом жили эти несколько месяцев, ее вместе с дочерьми попросили выехать, дав сроку несколько часов. Она переехала с девочками в Петроград, там они устроились в двух комнатах, оставили только одну прислугу.