Читать интересную книгу Сотворение мира - Гор Видал

Потупившись, Жань Цю кивнул.

— То, что ты делаешь, несправедливо. Налоги чрезмерны. Народ будет страдать. Ты должен был остановить Кан-наня. Ты должен был предупредить его о последствиях.

— Я предупреждал его, что налоги… что ими будут возмущаться.

— Когда правитель отказывается быть справедливым к народу, его слуги должны подать в отставку. Твой долг был ясен. Ты должен был отказаться от должности управляющего.

По комнате пронесся внезапный вздох. Я оказался свидетелем небывалого: Конфуций изгонял ученика — ученика, ставшего одним из могущественнейших людей в государстве. Жань Цю встал и, поклонившись Учителю, удалился. Фань Чи остался. С приятной улыбкой Конфуций сменил тему.

На какое-то время Лу оказалось на грани революции. Мне вспомнилась реакция Египта на Дариево повышение налогов. Всегда существует черта, за которой народ становится неуправляем, и, когда эта черта достигнута, правитель должен или превратить народ в рабов, или найти какой-то умный способ отступить.

Теперь Конфуций стал лидером тех ши — противников Цзи, кто служил гуну или семействам Мэн и Шу. Хотя эти семейства противились налогам, выступать против диктатора Кана они не смели. Как и Ай-гун, они только отпускали загадочные замечания. Как и Ай-гун, ничего не предпринимали. Войско Цзи было не только сильным, но и преданным диктатору. К тому же за день до введения новых налогов Кан-нань увеличил жалованье своим воинам. В трудные времена верность стоит дорого.

Этот напряженный период я провел в литейных мастерских. Диктатор меня не вызывал, и я не появлялся при дворе Цзи. Само собой, я не посещал и Конфуция. Я избегал также двора Ай-гуна, где всегда собирались несогласные. По сути дела, я не виделся ни с кем, кроме Фань Чи, который порой заходил ко мне. Он был единственным звеном, связывающим меня с придворным миром.

Фань Чи любил заходить в литейные мастерские и наблюдать за выплавкой железа. Процесс его зачаровывал. А меня очаровали китайские металлурги. Не знаю народа, который бы так быстро схватывал и осваивал новые технологии. Хотя я официально отвечал за выплавку железа в государстве, через несколько месяцев мне уже было почти нечего делать. Тамошние металлурги уже знали все, что было известно их персидским собратьям, так что я оказался лишним.

Через неделю после повышения налогов ко мне зашел Фань Чи. Я поручил наблюдение за работами моему главному помощнику и удалился от жары и сверкания расплавленного металла в туманный фиолетовый вечер, украшенный медленным кружением крупных снежинок. По пути к дому я выслушал последние новости. Налоги собирались, и государству особенно не грозили внутренние раздоры.

— Но Учитель отказался встречаться с Жань Цю. И Кан-нанем.

Мы шли по улице горшечников-шанов.

Шаны — это местные темноволосые жители, обитавшие в этих краях еще до прихода с севера племен чжоу и завоеванные последними. Пока в Срединное Царство не пришли чжоу, шаны были жрецами и чиновниками, мастерами в чтении и письме. Теперь они занимаются гончарным ремеслом. Но в последнее время из старого племени шанов вышло немало конфуцианских благородных мужей. Так, потихоньку, темноволосые возвращаются к власти, как и во всем мире. Зороастр, Будда, Махавира — даже Пифагор — возрождают религии доарийского мира, и конский бог постепенно умирает повсюду.

— Не опасно ли это, — спросил я, — что Конфуций бросил вызов диктатору?

Мы стояли перед гончарной лавкой. В шанских лавках всегда светит одна лампа, и глазированные изделия из глины играли желтыми, красными и синими огоньками, как угольки в ночи, отчего Фань Чи вдруг расцветился всеми цветами радуги.

Он улыбнулся:

— Мы живем в Восточном Чжоу. Или так объявляем. Нашему божественному мудрецу ничто не угрожает, что бы он ни сказал.

— Он говорит, что он не божественный мудрец.

— Он скромен, а это признак божества, если таковое когда-либо существовало. Но он жесток. Жань Цю страдает.

— Он мог бы положить конец страданиям, отказавшись от должности управляющего.

— Он не откажется.

— Значит, предпочитает страдать?

— Он праведности предпочитает власть. Это не редкость. Но он хочет быть и праведным, и могущественным — а вот это редкость. Он думает, это возможно. Учитель так не считает.

Фань Чи купил жареных каштанов. Когда мы их очищали — обжигали пальцы, когда ели — обжигали рты. С равнодушного серебряного неба на равнодушную серебряную землю не прекращали падать, как ледяные перышки, снежинки.

— Вы должны поговорить с ним, — с набитым ртом проговорил Фань Чи.

— С Жань Цю?

— С Конфуцием. Вы — фигура нейтральная, человек со стороны. Он вас послушает.

— Сомневаюсь. Да и что я скажу?

— Правду. Государство страдает, потому что между правителем и божественным мудрецом нет гармонии. А если Конфуций согласится принять Жань Цю…

Я пообещал сделать все возможное. Между тем я в очередной раз спросил о своем возвращении. Фань Чи не выразил оптимизма.

— В этом году ничего не выйдет. Казна скудна. Но я знаю, что диктатор интересуется путем в Индию по суше.

— Ваш шелковый путь?

— Да, мой шелковый путь. Но такое путешествие — очень серьезное предприятие.

— Я старею, Фань Чи.

До сих пор одиночество ассоциируется у меня с падающим снегом и обжигающими каштанами.

— Сведите Кан-наня с Конфуцием. Сделайте это и получите все, что хотите.

Я не поверил, но пообещал сделать все возможное.

Следующий день был последним днем старого года, и я пошел на место поклонения предкам Конфуция. Я не мог выбрать более неудачного момента. Прежде всего, ритуал изгнания был в самом разгаре. Наверное, на земле нет церемонии шумнее. Все носятся, рога трубят, барабаны бьют, погремушки гремят. Считается, что только оглушительным шумом можно изгнать злых духов старого года и открыть дорогу добрым духам нового. Во время ритуала изгнания Конфуций обычно надевал придворные одежды и вставал на верхнюю ступеньку усыпальницы. Когда шум становился просто невыносимым, он начинал успокаивать духов предков, говоря, что не нужно пугаться, не нужно удивляться страшному шуму и гвалту, и умолял оставаться там, где они есть.

Но, к моему удивлению, Конфуция на обычном месте не оказалось. Не болен ли он? Я поспешил домой к Учителю. Точнее, постарался поспешить: на каждом шагу меня, кривляясь, останавливали изгонители нечистой силы и их штатные сумасшедшие.

За определенную плату изгонители ходят от дома к дому, изгоняя злых духов. Каждого сопровождают четверо шумельщиков, называемых сумасшедшими. Сумасшедшие они или нет на самом деле, не имеет значения, но определенно ведут они себя самым неестественным образом. Каждый натягивает на голову и плечи медвежью шкуру, берет пику и щит. Зайдя в дом, оглушительными криками сумасшедшие доводят слуг до исступления, в то время как изгонитель шныряет вокруг дома и с завываниями выкрикивает эпитеты злых духов, обитающих в погребе, под крышей, в подсобных помещениях.

Побеленный фасад Конфуциева дома был размалеван шафраново-коричневой росписью. Я так и не выяснил значения этой мазни. Дверь в переднюю оказалась открыта, и я вошел внутрь, ожидая увидеть какую-нибудь религиозную церемонию. Но в передней не было ни жрецов, ни даже учеников — здесь стоял могильный холод.

Я пересек комнату и услышал доносящиеся откуда-то из дома причитания. Приписав их изгонителю злых духов, я попытался вспомнить, какие существуют порядки, — допускается ли кому-либо входить в дом во время обряда изгнания?

Меня просветил выскользнувший откуда-то слуга.

— Сын умер, — шепнул он. — Нужно засвидетельствовать почтение отцу. — И он провел меня в личные покои.

Одетый в траур, Конфуций сидел на гладком коврике спиной к деревянной колонне. Комната была наполовину заполнена учениками. Все выглядели не просто печальными, а убитыми горем.

Я поздоровался с Учителем, и он ответил с обычной учтивостью. Мы оба сделали жесты, полагающиеся в самых печальных случаях. Когда я опустился на колени рядом с Цзы-лу, тот прошептал:

— Он безутешен.

— Какое может быть утешение во время глубочайшей скорби — потери старшего сына? — ответил я традиционной фразой.

— Он потерял больше, — сказал Цзы-лу.

Сначала я не понял. Принято считать, что у человека не может быть большего несчастья, чем потеря старшего сына. Я присоединился к пению, повторил молитвы, пытаясь утешить старика. Но Конфуций уже искренне плакал, в то же время издавая ритуальные рыдания.

Наконец почтительно, но твердо Цзы-лу сказал:

— Учитель, вы утратили сдержанность. Приличны ли такие рыдания?

Конфуций прекратил завывать; слезы змейками блестели у него на щеках.

— Приличны ли? — повторил он и, пока Цзы-лу не успел ответить, зарыдал снова. В то же время удивительно ровным голосом старик проговорил: — Если чья-то смерть оправдывает чрезмерные рыдания, то это его смерть.