— Кто у вас хлеб развешивает?
— Двое, сейчас придут, а что?
— Давай я помогу, — предложила Надя. — Все равно до отбоя делать нечего.
— Сами управятся! Ты отдыхай, лучше скажи, как там, на главном?
Новостей оказалось немного, и те Ксюша знала.
Зечек с Безымянки иногда приводили в главную зону, на концерты, в баню или в санчасть больных. И тогда Надя, рассматривая их, с удовольствием отмечала про себя, что они не производили впечатление доходяг, а многие были просто красивые. «Еще надеются на что-то!»
Закончив мытье котлов и пола, Ксюша сказала:
— Пошли в барак! Нас с девяти запирают.
В бараке было тепло и чисто, как, впрочем, и везде, где жили и хозяйничали украинки и западнячки.
— Располагайся! — показала Ксюша на нижние нары. — Тут Машка спит, она в кипятилке до утра работает, завтра только придет.
Зечки окружили Надю: интересно, что там, внизу? Как новый опер? Павиан? Горохов? И о знакомых. Не предвидится ли этап?
Маша Емчик из местных красавиц без обиняков и намеков прямо спросила:
— Слышно, к тебе Красавчик захаживает?
От такого вопроса у Нади даже нос покраснел.
— Ко мне каждый день по двое, по трое заходят, нас проверяют…
— Темни, темни!
— Будет тебе! — добродушно одернула ее Ксюша. — Лучше скажи, к Восьмому марта концерт готовите?
— Готовим! — охотно переменила скользкую тему Надя. — Ой, да кстати, кто знает песню «Ой, не свиты мисяченьку»?
— Да кто же не знает? Все.
— А ну, девчата, скажите слова, я ее на концерте спою.
В барак зашли две дежурнячки.
— Все дома? Барак запираем!
— Все, все!
— А что Михайлова здесь?
— Хлеб привезла, да начальник не пустил обратно.
— А вниз сообщили? А то там поверка не сойдется!
— Ксюша, скажи, а Ольга Шелобаева в каком бараке? — шепотом спросила Надя.
— На этап ушла, сразу после Нового года, — так же тихо ответила Ксюша, но шустрая Маша услышала:
— На Предшахтную! С приветом от генерала Деревянко!
Все засмеялись, далеко разнеслось по ОЛПам, как генерал девушке помог. Барак заперли, и все расползлись по нарам. Только в одном углу еще бренчала плохо настроенная гитара, а девушки пели:
Хлопци, пидемо,Боротися будемо,За Украину, за ридни права.
«С кем это они хотят бороться за Украину, когда война давно кончилась?» — недоумевала Надя.
— Эй, вы там, в углу! Кончайте свою бандеровщину разводить, а то в буре ночевать придется! — прикрикнула Ксюша.
Утром Надя проснулась и никак не могла сразу сообразить: где она? Все были на ногах и одеты, а дверь все не открывали.
— Забыли начальнички про нас!
— Надрались вчерась ради хорошей погоды! — сказала чернявая татарка Алмаса.
— Который час? — спросила Надя, — проспала?
— Да кто ж его знает? Подъема не было, радио три дня молчит, барак заперт, и на поверку не идут! — возмущалась Ксюша. — Когда завтрак готовить буду?
— Анчихристы бесовскую литургию правят! — пробормотала с верхних нар зечка в черном платье и таком же черном платке, надвинутом на самые глаза.
Надя узнала свою знакомую монашку, ту, что дала воды больной Космополитке.
— И вы здесь? — удивилась она. — Здравствуйте!
— Бог в помощь, где же мне еще-то уготовлено?
За дверью послышались мужские голоса и лязг отодвинутых затворов.
— Идут! — разбежались по местам зечки.
— Фарисеи и седуккеи порождения ехидны, — громко сообщила монашка.
В барак быстрыми шагами, не отряхнув снега с валенок, ввалились четверо начальников — Черный Ужас, опер Горохов, новый режимник, что прислан вместо Павиана, и старший надзиратель Гусь.
— Постройте заключенных! — приказал майор Гусю необычно тихо, несвойственным ему тоном. Было в его голосе и во всем поведении что-то такое, что сразу насторожило зечек. Все встали около своих нар, замерли в ожидании. Что-то будет?
— Заключенные! — обратился майор. Голос его задрожал, и он всхлипнул. Тут только Надя заметила, что на сизом, баклажанном носу майора, на самом кончике, повисла слеза, и он не вытирает ее. Все обомлели, затихли, не дышат: Черный Ужас плачет! Что случилось?!
— Заключенные! — еще раз повторил майор. — Нашу страну постигло страшное горе!
Стало так гробово-тихо, что слышно было, как снаружи разводящий менял вертухаев на вышках, окликая их. Зечки не смели дыхнуть, притаились: ему горе — нам радость, только бы не война!
— Умер наш всеми любимый, родной отец товарищ Сталин!
— Слава Богу, преставился анчихрист, унесли нечистые сатану, — с радостью объявила, перекрестив себя широким крестом монашка.
Майор даже не взглянул на нее. Он вытирал глаза и сморкался, делая вид или действительно не замечая, как радостно загудели на разные голоса зечки.
— А-а-а, у-у-у, и-и-и, — неслось по бараку. Опер кидал огненные взгляды по сторонам, новый режимник изо всех сил старался изобразить лицом отчаяние и страданье. В конце барака, где вчера бренчала гитара и пели бандеровки, кто-то крикнул:
— Ура!..
У-у-у — опять прокатилось волной по бараку. Черный Ужас вихрем вылетел в дверь, вон из барака, за ним потрусили остальные.
Надя почувствовала что-то вроде жалости к майору, он показался ей в этот раз совсем не грозным и старым.
— Нашел, зверюга, у кого сочувствия искать, плакать в жилетку, — с негодованием сказала высокая дивчина, не то латышка, не то литовка.
— Ну уж и зверюга! — попробовала заступиться было Надя.
— Зверь, чистый зверь, — вернулась от дверей уже одетая Марыся. — Мы-то знаем, когда здесь немцы пленные были, канатку строили, их ссученные уголовники караулили, топили несчастных в котловане, в жидкой глине, лопатами забивали. А он все знал и морду отворачивал. А чем виноваты пленные?!
— Потому его к бабам и засунули, чтоб лютовал поменее, — поддакнула Валя Бутько.
— Душегуб настоящий, люди мерли здесь как мухи. Вон, за зоной, кладбище, одни бугорки, ни креста, ни надписи!
Вошла дежурнячка.
— Вы что, развода не слышите, быстро! — скомандовала она, но никто с места не тронулся.
— Мы не завтракали! Хлеб давай! — взбунтовались зечки.
— Вы думаете, ему Сталина жалко? Хренушки! Он о себе печется, знает, гад, что скоро без кормушки останется, — продолжала выкрикивать Марыся.
Надя спешно обувала валенки, все еще влажные со вчерашнего дня.
— Лагеря распустят, что жевать, гад, будет?
— До колхозу поедет, — весело смеялись украинки.
— Быкам хвосты вертеть, — вторили литовки.