И тут же в погреб вошли со строгими лицами митрополит Павел с архиепископом Илларионом, огляделись, заметили непорядок и приказали Осипу принести цепи, сковать узнику руки. Салов сходил, принёс и навесил цепи на запястья. А чтобы протопоп не ушел каким чудом из-под стражи, Павел – краснощекий, в камилавке, расширенной вверху и похожей на два рога, велел приключить к ножным кандалам и ручные, для верности, и приковать в углу погреба к кольцу начищенному. Видно, пользовались им часто.
Строго следил за действиями Салова Павел, сам подёргал звенья – прочны ли – только потом уселись с Илларионом напротив узника, расставив широко ноги по причине обвисших и тугих брюх и «начаша увещевати неразумного Аввакума, да не поперечит принять новины, и глаголы царские ему же сказывали».
– Хоть и тремя перстами станешь креститися, да всё едино Христу Иисусу, – уговаривал улыбчивый Илларион.
– Не всё едино. – Аввакум пальцами нацарапал на стене имя – ИИсус. – Зри разницу, архиепископ, имя сущее Ему с одним «И», – протопоп стёр одну букву. – Вот так. И нече нам заикатися. А Николе святому пошто приписываете немецкий лай – Нико-лай? Никола он! И за подобны игрушки самолично Арию-собаку да кулаком по зубам дрязнул! Нешто запамятовали? Так дождётесь…
– Ты кто, что старшим по сану дерзишь?! – взвился, колыша брюхом, Илларион. – Юзник клятой!
Потряхивая цепями, названивая ими, нарочно дразня железным клацаньем бывших земляков-единоверцев, Аввакум выговаривал им, как недоумкам-деткам:
– Павлуша-блинник и ты, друг мой Ларион, архиепископ Рязанской. Ведаешь ли, как Мельхиседек жил? На вороных в каретах не тешился ездя, а ещё был царской породы, а ты што такое? Вспомяни-тко, Яковлевич, попёнок ты. А ныне в карету сядешь, растопоршисся что пузырь на воде, сидя на бархатной подушке и волосы расчесав, как девка. По площади едешь, рожу выставя, чтобы черницы-ворухи, да униатки-костельницы шибче любили. О-ох, бедной! Некому по тебе плакать: недостоин весь твой нынешний век одной нощи монастыря Макарьевского. Помнишь ли, сколько там стояно было на молитвах?.. Нет? Ну, явно ослепил дьявол тебя! Где ум-от подевал? Столько трудов добрых погубил. А Павлушу, умну голову, не шибко слушай, он хоть и митрополит нонче, а молитвою да перстом окаянным из дому своего бесов прогнать не силён, потому как в него мужики в Москве у Сретенки каменьями бросали, наче головёнку повредили. Вот он и сдружился с чертями, а оне его в соборную церковь и в Верх царской под руки водют. Любят оне его.
– Дурак сумасбродный! – Илларион с Павлом вцепились в бороду Аввакума, выдрали клок и, плюя в лицо, разъярённо сопели, пиная с размаху сапогами.
– Любят, лю-юбят, – хрипел под ударами и сплёвывая кровь протопоп. – Сколь вы христиан сожгли да еще сколько их баснями своими в ад к дружкам рогатым сведёте!
Перестали пинать Илларион с Павлом, удручённо глядели, как ворочался, пытаясь встать на ноги, и вновь падал Аввакум.
– Ишь ты умной, – пыхтел Илларион. – Так почё семью не жалешь? Примыкай к нам, помирись с церковью.
– Или уж отравись, сучий выродок! – криком пожелал Павел. – Развяжи нас с собою!
Всякой косточкой ныло тело Аввакума: сеченное кнутами и шелепами, надорванное тяжким бурлацким бродом, травленное худой пищей и голодом, насквозь промороженное, оно натужно, но выпрямилось на ногах.
– Сам над собою греха не сотворю, – заговорил, роняя с губ на рубаху розовые хлопья. – Хочу от вас, новых Каиф, пришедших на мя, как на Христа, венец мученский ухватить…
Пять дней уговаривали протопопа, и не одни Павел с Илларионом. По лицу больше не били, уговаривали щипками и пинками подписать бумагу покаянную, совали её под нос, и перо всовывали в руки, но не расписался под «скаской» страстотерпец, и отвязались от него. А поутру шестого дня, кое-как прихорошив, повели без цепей в Крестовую палату и поставили пред Вселенским собором.
В Крестовой было пестро от черных и золотных одеяний, рябило в глазах. Оробел Аввакум: «Ох, сколько их на одного, – думал. – Сорок али больши. И греков довольно слетелось и русских не вмале. Эвон и новый патриарх Иосаф здесь, а как же без него, и царь-государь изволил на позорище поглядеть, и шпынь вечной – архимандрит Чудовский Якимушко – золотушным глазом помигиват, и спасский Сергий – матерщинник. А энто гостюшки дорогие, побирушки, Паисий Александрийский, вор, величаемый «папой и патриархом Божия града и всея вселенной судия». Тьфу на тебя! Рядом с ним мостится Макарий, патриарх великия Антиохии и всея востока. Как бы не так! Магмет турский тамо великий и об вас ноги обшаркиват. А наши-то сидят, что лисы, глазёнками шустрят, посверкивают. Ба-а! И оне тут, жюки мотыльные из никонова навоза вылетевшие, Павлушка с Лариошкой. Ну-у, бл…дины высерки, в очах от вас всех темно».
Первым читал вслух по бумаге о греховных перечах Аввакума патриарх Московский. Долго жевал, как корова жвачку, хитроплетенье укоризн, всех утомил, а что делать – грехи не пироги, не прожевав не проглотишь. Вот и монотонил об одном и том же целую вечность, и зашушукались, ёрзая на скамьях, члены собора, засморкались в ширинки, запокашливали. Даже Алексей Михайлович задремал и сник в кресле высоком, и скипетр с державой на колени свалил. После патриарха говорили другие, кто в гул чёл заранее выписанное в столбцы, кто заученно, по памяти, горячо и вдохновенно. И все кончали на том, что надобе протопопу покаяться, принять исправление книжное и треперстие и не мутить народ. Вроде бы всё шло тихо и гладко, только пропотели судьи, сидя в нарядных мантиях и рогатых камилавках.
После всех говорил Паисий «всей вселенной судия», и тоже долго, и об одном и том же. Аввакум всё это время стоял и уж не чувствовал ног, но напруженное тело и злость на судей – самодовольных и пышных, с лоснящимися лицами – не давали расслабиться и упасть. В полуобмороке слушал Паисия, речь которого пискливо переводил женоподобный Дионисий, грек-архимандрит.
Паисий наконец сел на своё место, а переводчик, пристукнув жезлом о каменный пол, обратился к Аввакуму:
– Кайся! Священный собор выслушает и простит тя, заблудшего овча. Кайся, не запираясь!
– Господи Исусе Христе, сыне Божий, не остави мя, – начал Аввакум. – Вселенские учителие! По апостолу Павлу: «Нельзя переменяти истину Божью во лжу». Вы корите мне, «што де ты упрям, протопоп? Вся наша Палестина – сербы и албанасы, волохи и римляне с ляхами – все де тремя персты крестятся, один ты стоишь на своём упорстве». Што ответчу?.. Рим ваш давно пал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, быша до конца враги христианам. А