Мач смотрел на обоих, не понимая – то ли шутки у них такие, то ли они всерьез… Потом сорвался, съехал сидя по скользкому сену вниз и выскочил из сарая.
– Куда он? – забеспокоился гусар. – И сабли не взял…
– Промокнет – вернется, – постановила Адель.
Мач действительно промок. Но когда вернулся – забрался наверх и протянул эскадрону какую-то привядшую травку, мелкую и невзрачную, вырванную прямо с корнем.
– Ишь ведь, и впотьмах нашел! – восхитился Ешка, потянул носом и фыркнул, – не иначе, по запаху…
– Вот, это она и есть… – объявил Мач, но никто не торопился взять в руки подозрительную травку. Гусар – и тот осмотрел ее как бы издали.
– Ну так как же, братцы, засыпаем до весны? – предложил командир несусветному эскадрону, и эскадрон в изумлении на него уставился.
– Оно бы неплохо… – вздохнул Ешка. – Спи, как эти двое, и никаких тебе забот…
– Не зря твоих братцев умными считают, ох, не зря, – сообщил Сергей Петрович Мачатыню.
– Ешьте, тут без обмана, – обнадежил Мач, – я вас потом сеном закидаю, чтобы до весны не нашли. А к тому времени и русская армия сюда придет.
– Она раньше придет! – обнадежил гусар. – Видел картинки, которые из Риги привозят? Воевода Вавила Мороз-то куда раньше весны заявится и французов выгонит!
– А ты? – спросил Ешка.
Мач призадумался.
Ему был прямой резон съесть сейчас всю ужиную траву в окрестностях. Не получилось в этом году борьбы за свободу – и следовало затаиться, чтобы потом, по совету старенького господина Бротце, набраться ума-разума, побывать в чужих странах, научиться этой самой свободе и вернуться с оружием в руках!
– Ну, поразмысли, – усмехнулся Сергей Петрович. – А мне, видно, на роду написано дурачества делать. Отсыпаться, пока другие воюют – не по мне это. Бери травку, Адель, ты – женщина, тебе эта проклятая война давно уж осточертела!
Адель взяла кустик двумя пальцами, понюхала, наморщила нос.
– Я побольше твоего боев видала и ничего, жива! – строптиво отвечала она. – И что же, прикажешь мне одной с этими умниками тут спать? А о моей репутации ты подумал? Нет, мой маленький Серж, ты от меня так просто не отвяжешься. Держите травку, мсье Екаб.
И передала кустик Ешке.
Тот понюхал, подумал, усмехнулся – и отбросил ее подальше.
– Ну ее! А то еще и в самом деле с голоду съем!
Трое лихих наездников дружно рассмеялись и стали заваливать мудрых братцев Мачатыня сеном. Завалив, примяли сено поплотнее, чтобы братцы не замерзли до весны. И стали укладываться на ночлег.
Лег и Мач, но так, что перед носом у него дразнилась пряным запахом ужиная травка…
И соблазняла! И соблазняла!..
Он явственно видел, что зря тратит время, болтаясь с эскадроном по окрестностям. То ли время для свободы не созрело, то ли проклятый Бонапарт все погубил и опошлил – Мач понять не мог, но было ему горько и обидно. Понимал он, что долг нужно выполнять, – и не видел способа для этого. А зловредное зелье Ав ходило у него по жилам и требовало решительных поступков.
Мач протянул руку…
Если не сейчас, то через год, черед десять лет, через сто лет! В конце концов, травы по канавам и болотам много, на всех окрестных ужей хватает, так что и ему хватить должно. Как только просквозит через сонную пелену тот самый миг – Мач усилием воли проснется и ринется в бой за свободу, чтобы погибнуть самым прекрасным в мире образом!..
И тут на щелястой стене сарая обозначился золотистый кружок.
Он сперва был, как ореол вокруг свечки. Но стал расти, шириться – и обратился в тускло светящееся колесико, обрамленное слабыми язычками прозрачного огня. Посреди колеса был мрак, но во мраке вырисовались лица. Мач увидел их – сперва прилепившиеся друг к другу белесые пятна, потом темные глаза.
Это был лысеющий мужчина лет сорока, почему-то с большой аброй в руках, это был красивый юноша с черной палкой, немногим постарше Мача, всем бы хорош, да только нелепо стриженый, и дед в смешной ушанке, чья борода торчком откуда-то была знакома, и женщина, неуловимо похожая на Паризьену, и еще два глаза возникли на рыжем пятне – умные собачьи глаза…
– Кидай же! – услышал Мач. – Я больше не могу удерживать время!.. Кидай!
Люди там, в колесе, как бы расступились, женщина замахнулась…
И не стало на стене круга.
Мач протер глаза. Очевидно, он настолько устал, что одолевший его сон свалился внезапно, как снег на голову.
Травка лежала рядышком и все еще соблазняла.
Мач протянул руку, зажал ее в кулаке и сказал себе, что теперь-то она уж никуда не денется… И вот сейчас можно сунуть ее в рот и пожевать… пожевать… даже если невкусно…
Глаза сомкнулись сами.
А часов примерно через шесть Ешка, достаточно выспавшись и снова ощутив голод, открыл глаза. Прямо нестерпимо – и тем более, что рядом пахло свежим хлебом. Правда, не привычным ржаным, скорее уж господским…
Ни белому господскому, ни ржаному хлебу в сенном сарае взяться было неоткуда – но цыган все же пошарил руками наугад, ориентируясь по нюху.
Под его ладонью оказалась здоровенная и еще теплая горбушка.
Не рассуждая, как она сюда попала, Ешка запустил в нее зубы, вырвал здоровенный кус и торопливо прожевал его. Лишь проглотив, он понял, что уже проснулся, и хлеб – настоящий.
Есть хотелось жутко… но рядом спала Адель Паризьена, не менее голодная.
Спала она беспокойно, что-то бормотала, морщилась. Ешка выбрался из-под сена, подполз к ней поближе, убрал захлестнувшие шею маркитантки длинные косы и некоторое время сидел, глядя в ее лицо, хотя и стояла в сарае почти полная темнота.
Он подумал, как бы незаметно подсунуть хлеб Адели. Стянуть – это было проще простого, он бы и у черта левый ус незаметно стянул, а вот поди подложи! Наконец цыган сообразил – положил кусок у самого лица, так, чтобы запах достигал ее ноздрей, а сам откатился подальше и стал наблюдать, безмерно довольный своей проказой.
Действительно, Адель вдруг резко приподнялась на локте и, пошарив, нашла горбушку. И она, как Ешка, тоже первым делом откусила кусочек. Но, жуя, задумалась и больше откусывать уж не стала.
Шагах в пяти от нее под сеном привольно раскинулся Сергей Петрович. Адель подползла к гусару и, как только что Ешка, долго смотрела в незримое спящее лицо. И неизвестно было – видит ли она его на самом деле, или зрение Адели обращено в глубину собственной души, где хранится тончайшей кистью выписанный серебристый образ ее друга.
Провела Адель ладонью по рассыпавшемуся чубу гусара, расстегнула верхние пуговки на доломане, чтобы ему легче дышать, и вложила хлеб в его загорелую руку. Тут только маркитантка сообразила, что взялась-то горбушка неведомо откуда… Но ничего уж не оставалось, как только быстрее отползти и притвориться спящей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});