Читать интересную книгу Яковлев А. Сумерки - Неизвестно

Задача огромной важности, но невероятно сложная. Она не решена до сих пор. Более того, рецедивы авторитаризма в путинские времена явно оживились. Почему? А все потому, что мышление правящей верхушки остается почти тем же самым. Ее заботило и заботит не судьба страны, а сохране­ние собственной власти. В докладе прозвучала очень важная фраза о неизбежности перехода общества в новое качест­венное состояние, но и это не привлекло внимания. Дискус­сия на пленуме пошла по пути, как если бы никакого доклада и не было. Уже первое выступление секретаря Киевского горкома партии Корниенко началось с жалобы на то, что коммунистов на местах освистывают, есть призывы уничто­жать коммунистов. И тут же обращение к Горбачеву: не пора ли ему и другим высшим руководителям задуматься «над судьбой честного трудового народа». Оратор заявил, что «речь идет уже о самом главном — о власти, о перспективах сохранения правящей партии». Тут он попал в точку. Имен­но об этом и шла речь.

Диссонансом в общей говорильне прозвучала речь Фесен- ко — шахтера из Донецка. Интересная речь, умная, от жиз­ни. Он задал прямой вопрос: кому нужна б-я статья Консти­туции о руководящей роли партии? Рядовым коммунистам? Да нет же. Эта статья для аппарата. «Не надо говорить о ка- кой-то руководящей роли партии в целом, надо говорить о том, какую позицию сейчас занял партийный аппарат. В ос­новном из-за его консервативной позиции Перестройка и не движется... Кто дискредитирует партию? Дискредитирует аппарат».

Никто этого шахтера не поддержал, если не считать вы­ступление Ельцина, который обвинил ЦК в догматизме, в не­решительности, в нежелании партии перестраивать саму се­бя. Он заявил, что монополия на власть довела страну до крайнего состояния, а народ — до нищеты. И за это надо от­вечать, сказал оратор. Платформу партии он оценил в целом положительно, но заметил, что ее «писали две руки: правая и левая». Кстати, так оно и было. Ельцин назвал 10 пунктов — предложений по «спасению партии». Конечно же они не были приняты пленумом. После этой речи верхний эшелон номенклатуры начал особенно активно плести интриги во­круг Ельцина. Тут же последовала речь посла в Польше Бро- викова, старого партийного функционера, который изложил самую замшелую даже для того времени позицию. Он гро­мил Перестройку, все законы и решения, принятые в послед­ние годы.

Выступление Бровикова послужило еще и приглашением к персональной критике. Зазвучали фамилии членов и кан­дидатов в члены Политбюро ЦК Рыжкова, Слюнькова, Мед­ведева, Лигачева, Разумовского. Критическую атмосферу по­сыпал перцем Егор Лигачев, когда стал говорить о неких ан­тисоциалистических силах в партии. Заявил также, что он «решительно против, чтобы проект Платформы ЦК к съезду в той или иной мере открывал даже щели для внедрения ча­стной собственности».

Вспомнили о радикалах и консерваторах. Поскольку фа­милии консерваторов уже прозвучали, надо было обозначить и радикалов. Легкий выстрел в мой адрес сделал второй сек­ретарь ЦК Казахстана Ануфриев. Слова любопытные. «Гово­рят, — сказал он, — что конструктором, соратником являет­ся товарищ Яковлев. Его называют за рубежом именно та­ким конструктором. Я скажу, что товарищ Яковлев — наш великий молчальник. У него есть блестящее выступление по поводу юбилея Французской революции. Я преклоняюсь пе­ред этим докладом. Но, товарищ Яковлев, объясните нам эти процессы, ваши замыслы, ваши идеи. Может быть, мы пове­рим. Пока что тревога. Пока настоящая в народе боль за все эти процессы».

Честно говоря, мне хотелось ответить ему, сказать, что я думаю. Но решил все-таки потерпеть до съезда, однако ход дискуссии принудил меня к выступлению и на этом пленуме. Конечно же в известной мере я продолжал лукавить. Гово­рил об укреплении социализма, зная уже, что он обречен на умирание. Говорил об угрозе раскола партии, понимая, что в жизни он уже произошел. Призывал к единству, которого уже не могло быть по определению. Но, несмотря на эти и другие амортизаторы, необходимые на этой крутой и скольз­кой дороге, моя речь как бы приглашала к осмыслению про­тивоположных взглядов, к дискуссии. Я говорил о свободе человека, свободе слова и творчества, о собственности и то­варно-денежных отношениях, о рынке, новых производст­венных отношениях на селе и переустройстве деревни как приоритете политики, новом понимании роли партий в об­ществе, изменении структур власти, политическом плюра­лизме, проблемах самоуправления.

Выступил и Крючков из КГБ. Он сосредоточился на кри­тике речи Фесенко, уловив, что шахтер попал в десятку, на­звав аппарат главной опорой административно-тоталитарной системы. Глава политического сыска еще сильнее, чем рань­ше в своих же речах, закрутил идею катастрофичности. Это стало как бы командой для тех аппаратчиков, которые тесно сотрудничали с КГБ.

Тональность дискуссии прыгала как мячик — то вверх, то вниз. Первым, кто обратил внимание на искусственное на­гнетание обстановки, был Сергей Алексеев. Он сказал: «Мне сдается, что мы уперлись в драматизирующие и пугающие других и нас самих фразы и слова — «кризис», «все хуже», «провал», «крах». Доводим подчас себя до истерического са- моисступления». Сергей Сергеевич хорошо понимал, что вся эта паническая обстановка создавалась с умыслом, с надеж­дой, что она затормозит преобразования.

Выступающие все ближе переходили к персональным оценкам. С. Горюшкин — секретарь парткома Московского машиностроительного завода, начал со слов: «Не могу согла­ситься с безудержным оптимизмом концовки выступления товарища Лигачева», а закончил так: «И последнее — о вы­ступлении товарища Ануфриева по поводу Александра Ни­колаевича Яковлева и о позиции народа. Я думаю, позиция народа такова, что не Яковлев, а Лигачев должен подавать в отставку».

Это было своевременной поддержкой, поскольку я знал, что среди участников пленума активно дебатируется вопрос о каких-то дисциплинарных мерах против меня, но обстанов­ка оказалась не столь простой, как она представлялась орто­доксальной группировке. Усиливались уколы и в адрес Лига­чева. Например, Кораблев, партработник из Ленинграда, бросил такую фразу: «Товарищ Лигачев занимался сельским хозяйством, которое больше, чем в нем, нуждается сегодня в законе о земле». Как говорится, не в бровь, а в глаз.

Я ждал ответного удара по моему выступлению, но его (кроме отдельных пустых замечаний) не последовало. Развяз­ка наступила, когда перешли к вопросу о положении в Ком­партии Литвы. После вступительного слова Горбачева на трибуну вышел Альгирдас Бразаускас — первый секретарь ЦК Компартии Литвы. Его речь была разумной, взвешенной, но пленум встретил ее враждебно. Началось судилище.

Что касается меня, то поначалу дело сводилось к отдель­ным упоминаниям: «был в Литве», «что-то сказал», «не обра­тил внимания». Но вот и гром грянул, давно ожидаемый мною. Секретарь ЦК Литвы на платформе КПСС, по фами­лии Швед, тесно связанный с КГБ, заявил: «Нередко на са­мом высоком уровне благословляются процессы, отнюдь не перестроечные. Например, меня просили передать членам пленума, что в республике многие коммунисты связывают идейно-теоретическое обоснование процессов, приведших республику к сегодняшней ситуации, с визитом в Литву Александра Николаевича Яковлева в августе 1988 года, когда эта ситуация только складывалась».

В перерыве ко мне подошел Горбачев и сказал: «Ко мне подходили рабочие из Нижнего Новгорода и сообщили, что они собираются потребовать от тебя официальных разъясне­ний своей позиции». Он посоветовал выступить и добавил, что даст мне слово вне очереди — «с рабочим классом шу­тить нельзя». Поначалу я растерялся. Под суд, на демагогиче­ское растерзание идти не хотелось. Примерно представлял, во что это выльется. Многие хотели крови и зрелищ.

В своем выступлении я пожурил литовцев за действия, ве­дущие не к подлинной независимости, а к сепаратизму. Но в целом говорил о своем принципиальном отношении к нацио­нализму. Не хочу пересказывать, лучше процитирую. «Оп­равдываться всегда плохо, неудобно. Но все-таки я должен внести ясность, поскольку вот уже который раз на пленуме моя фамилия, так или иначе, фигурирует в связи с литовски­ми событиями.

Что я думаю по этому поводу и что я говорил в Литве?.. ...Все мы знаем об особой опасности национализма. Но само явление возникает то тут, то там, как неукротимый Фе­никс из пепла. Значит, есть тому не только субъективные, но и объективные причины. Тут надо уходить от догм и штампов, и не только применительно к национализму, но и ко всем другим объективным факторам, питающим его, ибо национальный вопрос — это крайне деликатное, крайне тон­кое дело».

Говорил о вкладе республики в общесоюзную культуру и науку, говорил о том, что память бережет славу, которую в 60-е годы снискали поэма Межелайтиса «Человек», мону­мент Йокубониса «Скорбящая мать», фильм Жалакявичюса «Никто не хотел умирать». В 70-е годы страна узнала чест­ную и глубокую прозу Авижюса, философские поэмы и пье­сы Марцинкявичюса, а Банионис стал популярнейшим акте­ром. В 80-е годы общесоюзное признание получили Литов­ский камерный оркестр, взошла звезда молодого режиссера Некрошюса. Говорил о необходимости бережного отноше­ния к национальному достоянию любого народа, к языку, культуре, архитектурным и иным памятникам; о противоре­чивом воздействии экономики на межнациональные отноше­ния; о проблемах федерации, которые не обошли ни один на­род, включая и такую республику, как Россия; о том, что по всем этим и иным вопросам межнациональных отношений требуется взвешенная и убедительная позиция...