В то время я видел, что Стивена Фрая воспринимают как человека, который вытянул в лотерее жизни счастливый билет. Похоже, я просто не обладал способностью проецировать вовне уязвимость, страх, неуверенность в себе, сомнения, замешательство, чувство своей никчемности и неспособности приладиться к жизни — все то, что столь часто владело мною.
Для тех, кто умеет читать, все потребные знаки были написаны на самом виду крупными буквами. Одни автомобили криком кричали о них, не правда ли? «Астон-Мартин», «Ягуар-XJ12», «Вулзли-15/50», отреставрированный «Остин-Хили-100/6», «Остин-Вестминстер», «Эм-Джи-Магнетт», двухместный «Эм-Джи-Би» с открытым верхом…
Люди видели меня разъезжающим в этих колесницах из дерева и кожи и воспринимали их как автомобильные эквиваленты твидовых курток и вельветовых брюк, в которые я по-прежнему облачался. «Добрый старый Стивен. По правде сказать, он — человек из другого мира. Квинтэссенция англичанина. Старомодные ценности. Крикет, кроссворды, классические автомобили, „Клубландия“. Благослови его Бог». Другие же думали: «Напыщенный, мудацкий оскбриджский зубрила в старомодных башмаках и пижонских автомобилях. Ну и дерьмо». А я думал: «Какой обман. Педик, наполовину еврей, который не знает на самом деле, кто он и что делает, так и оставшийся пронырливым, скрытным, пожирающим сласти мальчишкой, каким был всегда, так и не сумевший приладиться к жизни. Разрушенный любовью, неспособный внушать ее, недостойный любви».
И до самого дня моей смерти во мне всегда будут видеть сильного, с удобством устроившегося в жизни англичанина — добротного, как покойное кожаное кресло. Я давно понял, что бороться с этим бессмысленно. Помимо прочего — и это нечто большее, чем вопрос хороших манер (хотя и хорошие манеры уже составляют причину достаточную), — почему человек должен вечно ныть и жаловаться на судьбу? Оно и не достойно, и не интересно, и не привлекательно.
Любой кабинетный психолог сразу поймет, что человек с моей историей подросткового Sturm и юношеского Drang [180] (бедственная зависимость от сладкого, отчужденность, бурная смена настроений, несчастливая чувственность, разрушенная любовь, воровство, исключения из школ, мошенничество и тюрьма †), неожиданно обретший новую жизненную надежду, возможность работать и получать за это непомерные деньги, поведет себя именно так, как повел я, и непременно совершит ряд глупых, робких попыток выставиться напоказ, доказать себе и семье, существование которой он обращал в такой кошмар, что теперь и он — кто-то. Кто-то, ставший частью целого. Смотрите, у меня есть машины, кредитные карточки, загородный дом, я состою вон в скольких клубах. Я даже знаю по имени метрдотеля «Ля Каприс». Я — часть Англии в такой же мере, в какой кожа компании «Коннолли» является частью сиденья «астона».
Если вам интересно, могу сказать, что я был счастлив. То есть я был доволен и уверен в себе — к счастью это имеет, полагаю, примерно такое же отношение, какое «домашнее красное» имеет к «Шато Марго», что не мешает ему сходить за оное для большинства из нас.
Шоу «По субботам в прямом эфире» было сочтено более чем удачным, и, быть может, по этой причине меня и Хью снова призвали в кабинет Джима Моира, желавшего выяснить, не попробуем ли мы так помахать в телеэфире нашими елдаками, что найдутся желающие у нас отсосать, — то есть не попробуем ли мы «создать совместное шоу», как мог бы выразиться другой, не столь комедийный начальник.
После того как в Би-би-си отнеслись к «Хрустальному кубу» без всякого интереса, мы прониклись недоверием к высококонцептуальным программам и потому решили попытаться сделать то, что знали лучше всего, — комедию, состоящую из череды скетчей.
— Великолепно, — сказал Ричард Армитаж. — Можете заняться этим на следующий год. Но сначала, Стивен…
Он потер ладонью о ладонь, и глаза его заблестели.
— Бродвей.
Клиппер-класс, «Берег басков» и хореография[181]
Мы с Майком Оккрентом полетели в Нью-Йорк «клиппер-классом» — так назывался в «Пан Америкэн» бизнес-класс, где вы могли есть, пить и курить, пока у вас не повылазят глаза, печень и легкие. В нашем распоряжении имелось несколько дней, а задача состояла в том, чтобы произвести ослепительное впечатление на потенциальных финансистов и сопродюсеров Ричарда. Роберт Линдсей уже ждал нас на месте. То было самое первое мое путешествие в Соединенные Штаты, и мне все время хотелось крепко обнять самого себя и поздравить. В детстве я часто строил фантазии об Америке и чувствовал, что, когда попаду в нее, выяснится, что мы с ней уже знакомы, — и за это я полюблю ее еще сильнее.
Не стану чрезмерно расстраивать вас разглагольствованиями о силуэте Манхэттена. Если вы не были в Нью-Йорке, то видели его в кино или по телевизору и знаете, что на этом относительно маленьком острове стоит множество очень, очень высоких зданий. Вы знаете, наверное, что там масса туннелей и погромыхивающих мостов. Там есть вытянутый в длину Центральный парк, широкие авеню, идущие прямиком с одного конца острова на другой и ритмически пересекаемые пронумерованными улицами (стритами). Вы, наверное, знаете также, что и у авеню имеются номера — за вычетом тех, что удостоились названий: Мэдисон, Парк, Лексингтон, Амстердам или Вест-Энд. И знаете, что существует одно исключение, одна диагональная магистраль, идущая вниз из верхнего левого угла острова, игнорируя симметрию решетки, создавая по пути на юго-запад площади, прямоугольные и круглые («скверы» и «сёркесы»), и вырезая треугольники открытого пространства — Верди-сквер, Данте-парк, Колумбус-сёркес, Мэдисон-сквер, Геральд-сквер, Юнион-сквер. Знаете, что эта беззаконная диагональ называется Бродвеем. И может быть, знаете, что на Таймс-сквер — там, где Бродвей встречается с 42-й стрит, — вот уже сто лет бьется театральное сердце Нью-Йорка.
Я обошел район театров, полюбовался неоновыми вывесками, поклонился статуе Джорджа М. Коэна («Передайте привет Бродвею», — значится на его постаменте, и у меня по сей день, когда я вижу этот памятник, сжимается горло — более от преклонения перед сыгравшим его Джеймсом Когни, чем от любви к самому Коэну, о котором я мало что знаю), посидел в ресторане «Карнеги Дели», сочиняя почтовые открытки, снося ошеломительную грубость официантов и пытаясь проникнуться смыслом сэндвича «Рубен Особый». Все в Нью-Йорке точь-в-точь таково, как вы ожидаете, и однако же все вас изумляет. Если бы я, попав на Манхэттен, обнаружил, что авеню здесь извилисты и кривы, дома приземисты, а люди медлительны, добродушны и растягивают слова, что нет здесь ни следа баснословной энергии, которая передается вам от мостовых, пока вы просто-напросто шагаете по ним, — вот тогда у меня появился бы повод удивленно моргать и покачивать головой. А так город оказался в точности таким, каким я ожидал его увидеть, каким его давным-давно описали легенды, предания, литература и легкая музыка — вплоть до поднимающихся из люков облачков пара, корабельного покачивания гигантских, украшенных шашечками такси, когда они подпрыгивают и пришлепывают покрышками огромные листы железа, словно оброненные на улице небрежным великаном, и странного дымка, которым попахивает на каждом уличном углу и который оказывается, после дотошного расследования, ароматом только что испеченных претцелей. Все было так, как я всегда и думал. Но при этом я не мог не останавливаться через каждые пять шагов, не улыбаться, не ахать, не таращить глаза, дивясь театральности увиденного мной зрелища, его шуму, грубости и жизненной энергии. Подтверждение наших абсолютно уверенных ожиданий поражает нас сильнее их опровержения.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});