«Победа достается храбрым» стала чем-то вроде культового шоу, это благодаря ему возникла эфирная сетка, которую в дальнейшем перенял «Канал-4». Отдающий пивным духом стиль этой комедии не очень близок к тому, что делали мы с Хью, однако для меня проблески гениальности в ее сценарии более чем искупают разухабистость конечного результата. Она подарила миру одну из моих любимейших шуток. Мне всегда нравились анекдоты, соль которых передается всего одним словом.
Шоу почти неизменно завершалось длинной и сложной сценой попойки, снимавшейся единым куском и всего одной камерой. В одной из таких сцен Джимми подходит к Рори и берет со стола банку с пивом. Когда он подносит ее к губам, Рори останавливает его: «Эй, вообще-то я в нее пепел стряхивал». Джимми окидывает его жестким взглядом, произносит: «Круто» — и делает большой глоток.
Время от времени заглядывал в «Занзибар» и удивительный Питер Беннетт-Джонс, также выпускник Кембриджа, а ныне самый могущественный из менеджеров, агентов и продюсеров британского телевидения и кино. Помню, как после празднования его тридцатилетия, в половине второго утра, я прямо перед клубом помогал ему заправляться кокаином и испугался, когда он упал на тротуар и заявил, что намерен тридцать раз отжаться от земли.
— Ты же старик! — сказал я. — Сердце надорвешь.
Пи Би-Джи, как он повсеместно известен, отжался тридцать раз, а затем еще двадцать — просто так, для верности.
Один мой друг рассказывает, что несколько лет назад он оказался в Гонконге и не знал, чем себя там занять. Отельный консьерж порекомендовал ему хороший ресторан:
— Поезжайте в Коулун[178] и спросите, где ресторан Чу-Лая.
В гавани Коулуна ему указали, когда он задал этот вопрос, на собиравшуюся отплыть джонку. Он запрыгнул на борт и спросил:
— Чу-Лай?
Все сидевшие в джонке закивали.
После получасового плавания по неспокойной воде его ссадили на каком-то острове. Никакого ресторана там не было. Мой друг начал побаиваться, что его втянули в непонятную, но темную историю. Прошел час (показавшийся ему вечностью), и он увидел другую подплывавшую к пристани джонку.
— Чу-Лай? — крикнул ее хозяин, и мой друг снова запрыгнул на борт.
Еще час плавания по становившимся все более глубокими водам Южно-Китайского моря, и мой друг преисполнился опасений за сохранность своей жизни. В конце концов его высадили на другом острове, однако на этом по крайней мере имелся ресторан, увешанный гирляндами фонариков и вибрирующий от музыки. Навстречу гостю вышел сам Чу-Лай — добродушный мужик с повязкой на глазу, сообщившей приключению, которое переживал мой друг, окончательно конрадовский характер.
— Здравствуйте, очень добро пожаловать. Скажите мне, вы американец?
— Нет, вообще-то, я англичанин.
— Англичанин! А! Вы знаете Пи Би-Джи?
Можно только гадать, какое количество недоумевающих английских клиентов выслушивало этот вопрос, не имея ни малейшего представления о том, кто такой Пи Би-Джи. У моего друга такое представление имелось, однако он сомневался, что Чу-Лай спрашивает именно о том человеке. Оказалось — о том.
— Да! Пи’ер Бе’тт-Джос!
Обедом моего друга накормили бесплатным, а обратно в Гонконг доставили на личном катере Чу-Лая.
Вот вам Питер Беннетт-Джонс: долговязый, худощавый, в помятом льняном костюме, с выдержанными манерами а-ля «дорогой старый друг», он создает зрительный и звуковой образ сошедшего со страниц Сомерсета Моэма колониального окружного комиссионера в отставке, а между тем Питер моложе Мика Джаггера, и более проницательного, умного и влиятельного человека вы в лондонском мире средств массовой информации не найдете.
Мне повезло или не повезло — я пропустил тот вечер в «Занзибаре», когда Кейт Аллен, один из пионеров альтернативной комедии и человек, с которым мне предстояло свести близкое знакомство, начал, утвердившись посреди бара, метать бутылки вперед и назад, переколотив в итоге запас напитков и перебив большую часть зеркал. Кейта арестовали, а вернувшись после короткой отсидки, он обнаружил, что вход в «Занзибар» закрыт для него навсегда. Владелец клуба, Тони Макинтош, был человеком достаточно добродушным и не закрыл для Кейта и двери нового своего заведения, клуба «Граучо», который он и Мэри-Лу Старридж как раз собирались учредить в Сохо.
Те годы, когда я с головой нырнул в мир богемного Сохо, были еще впереди, однако на людей вроде Кейта я уже начинал поглядывать с обожанием, к которому примешивалась толика страха. Казалось, они владели Лондоном, в котором я все еще чувствовал себя робким гостем, — Лондоном, начинавшим подрагивать от скрытой в нем колоссальной энергии. Я побаивался модных ночных клубов наподобие «Титаника» и «Лаймлайта», поскольку в них можно было, как мне казалось, лишь танцевать и пить, а меня ни то ни другое не влекло, даже «Занзибар» не был заведением, куда я мог бы надумать зайти один, без компании, и тем не менее некий демон нашептывал мне, что я не должен остаться всего лишь машиной, непрерывно производящей слова. «Ты задолжал себе немного жизни, Гарри…» — говорит самому себе Клинт[179] в «Грязном Гарри».
Кем я в то время был? Я все еще видел, что людям докучает мой фасад, моя легкость, моя кажущаяся — ох, не знаю — непринужденность, неуязвимость, беззаботность. Что-то, присущее мне, злило их… нет, не злило, то есть временами и злило, однако по большей части озадачивало и сбивало с толку… рождало смесь раздражения и любопытства.
Какими плотными одеждами защищаются такие, как он, от злых ветров жизни, какими доспехами — от стрел и копий рока, почему их ничем не проймешь? Хорошо бы на них хоть на пьяных полюбоваться. Увидеть их обезоруженными. Понять, что там тикает у них внутри.
Я действительно убежден, что есть люди, которые прониклись бы ко мне большей любовью и доверием, увидев, как я пускаю слезу в стаканчик виски, как выставляю себя в глупом свете, как становлюсь агрессивным, плаксивым, перестаю, напившись, владеть собой. Самому мне подобные состояния всегда представлялись утомительными, неловкими, неудобными и невероятно скучными, однако я совершенно уверен, что многие жаждут хотя бы разок посмотреть на меня, пребывающего в одном из таковых. Увы, сколько бы я ни выпил, власти над собой я почти никогда не теряю. Конечности мои могут, разумеется, утрачивать координацию, однако она и так свойственна им в мере столь малой, что утрата ее зримой разницы не составляет. А вот агрессивным, склонным к насилию или слезливым я не становлюсь никогда. В чем виноват, в том виноват.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});